Мысли узника святой елены. Максимы и мысли узника святой елены. Дополнения Развернуть Свернуть

Рукопись, почти найденная в Несвиже Правда, что Несвижский замок стоит на тридцать метров вверх и на пятьдесят вниз? Правда, но до самого нижнего подвала никто не спускался. Правда, что там так и не нашли клад – двенадцать серебряных апостолов во весь рост? Правда, но я

Вступление

Я намерен ежедневно записывать всё, что делал и говорил император Наполеон в то время, когда я находился рядом с ним; но, прежде чем начать мой дневник, я надеюсь, что читатели простят меня за то, что я предложу им некоторые предварительные замечания, которые в целом могут оказаться небесполезными.
Я никогда не приступал к внимательному прочтению исторической работы без того, чтобы вначале не понять характерные особенности самой личности автора, не узнать о его социальном положении,
о его политических отношениях с представителями окружающего его общества и о его семейных отношениях — фактически, о всех важнейших обстоятельствах его жизни, — полагая, что только знание
и понимание всего этого может дать ключ к осмыслению его произведений и служить основой доверия к его заявлениям. Поэтому, в свою очередь, я расскажу о себе то, что всегда ищу в других, и, представляя этот дневник, приведу некоторые факты, касающиеся моей прошлой жизни.
Мне едва исполнился двадцать один год, когда разразилась революция. Я только что получил звание лейтенанта военно-морских сил; моя семья находилась при королевском дворе, и я сам недавно был представлен ко двору. Я не был богат, но моё имя и положение в обществе давали надежды, в соответствии со взглядами и обычаями того времени, что я смогу жениться по своему выбору. Как раз в тот момент и вспыхнули у нас политические беспорядки.
Один из главнейших пороков нашей системы поступления на государственную службу заключался в том, что она лишала нас всех преимуществ фундаментального и законченного образования. Взятый из школы в возрасте четырнадцати лет, предоставленный с этой минуты самому себе и отправленный в неясный жизненный путь, как я мог приобрести хотя бы малейшее понятие о социальной организации общества, о правах и обязанностях гражданской жизни?
Таким образом, побуждаемый великодушными предвзятыми мнениями, а не справедливым чувством долга, движимый естественной склонностью к благородным намерениям, я был первым среди тех, кто поспешил за границу и встал на сторону наших принцев, — чтобы, как говорилось, спасти монарха от революционного гнева и защитить наши наследственные права, от которых мы всё же не могли, как утверждалось, отказаться, не испытывая стыда. Тот образ жизни, в соответствии с которым нас воспитывали, требовал от нас или на редкость здравого мышления, или очень слабого разума, чтобы противостоять надвигавшейся стремительной лавине жизненных событий.
Вскоре эмиграция — это роковое событие — стала всеобщей; за исключением плохо информированных и упрямых личностей, большинство тех, кто принимал в ней участие, не может сегодня найти оправдания этому безумию. Эмиграция была политической ошибкой и социальным преступлением.
Потерпевшие поражение на наших собственных границах, разоружённые и расформированные иностранцами, отвергнутые и объявленные вне закона в собственной стране, многие из нас добрались до Англии только для того, чтобы британские министры, не моргнув глазом, тут же высадили нас на побережье полуострова Киберон1* французской Бретани, где нас ожидало позорное поражение от французских войск. Поскольку мне очень повезло в том, что я не участвовал в высадке французских эмигрантов на побережье Киберона, то я, отправившись в Лондон, посвятил своё время размышлениям над ужасной альтернативой — сражаться против собственной страны под иностранными знамёнами; и с этого момента мои мысли, принципы и планы были или полностью расстроены, или кардинально изменены.
Впав в отчаяние от произошедших событий, отрешившись от всего мира и от окружавшей меня привычной среды, я полностью посвятил себя самообразованию и под вымышленным именем вторично прошёл весь образовательный круг, чтобы в результате попытаться быть полезным для других.
По прошествии ряда лет Амьенский мир и амнистия, предложенная Первым консулом, вновь открыли нам ворота во Францию. Никакой собственности во Франции у меня более не было, законы лишили меня права на наследственное имущество; но ничто не может заставить забыть родную землю или уничтожить очарование возможности дышать воздухом собственной страны!
Я поспешил обратно во Францию и был благодарен за предоставление мне амнистии, воспринятой мною с ещё большей радостью оттого, что я мог с гордостью заявить: я получил её без малейшего повода для угрызений совести. Когда вскоре была провозглашена монархия, я был охвачен весьма своеобразными чувствами, да и моё положение стало очень необычным. Я словно был солдатом, наказанным за дело, которое в итоге восторжествовало. Каждый новый день возвращал нас к прошлым идеям, которыми мы всегда руководствовались: восстанавливалось всё то, что было для нас дорого
в наших принципах и убеждениях; и тем не менее, щекотливость положения и свойственное нам чувство чести обязывали нас держаться от всего этого несколько в стороне.
Тщетно новое правительство громогласно призывало к объединению всех противоборствовавших сторон, также тщетным было заявление его главы о том, что всякий живущий во Франции принадлежит к единой нации, и иного он не признаёт; напрасно мои старые друзья и бывшие товарищи предлагали мне воспользоваться всеми выгодами той новой карьеры, которую я выберу по своему вкусу. Будучи не в состоянии усмирить противоречивые чувства, будоражившие мой разум, я упорно продолжал придерживаться системы самоотречения и, посвятив всё своё время литературе, написал под вымышленным именем труд, посвящённый историческим проблемам. Благодаря этой книге я восстановил своё благосостояние и прожил пять или шесть самых счастливых лет своей жизни.
Тем временем беспрецедентные события следовали одно за другим с чрезвычайной быстротой; они были такого рода и столь необычного характера, что ни один человек, чьё сердце обладало склонностью
к чему-то высокому и благородному, не мог безразлично наблюдать за ними. Слава нашей страны вознеслась до высот, неведомых в истории любого другого народа; управление всеми делами в стране было беспримерным как в силу проявляемой энергии, так и вследствие достигнутых результатов; одновременный порыв к совершенствованию, который неожиданно охватил все отрасли промышленности, в одно и то же время пробудил у всех стремление
к честному соперничеству; армия не имела себе равных, вызывая страх за границей и справедливую гордость на родине.
Каждый день приносил новые победы, а возводимые многочисленные памятники возвещали о наших подвигах; победы в сражениях под Аустерлицем, Йеной и Фридландом, договоры в Пресбурге
и Тильзите поставили Францию впереди других держав и сделали её вершительницей судеб Европы. Быть французом означало, что человек удостоился великой чести; и, тем не менее, все эти подвиги, все эти достижения и все эти чудеса были результатом деяний одного человека. Что касалось моих личных чувств, то какие бы ранее у меня ни были предубеждения и предвзятые мнения, теперь меня переполняло чувство обожания к этому человеку; а как мы все хорошо знаем, всего лишь один шаг отделяет обожание от любви.
Именно в этот период император призвал на службу к своему трону несколько первых семей Франции и велел распространить среди остальных информацию о том, что он будет рассматривать представителей тех аристократических семей, которые останутся
в стороне, как плохих французов. Я не колебался ни минуты. Я сказал себе, что выполнил обязательства своей естественной присяги, обязательства перед своим происхождением и полученным мною образованием и оставался верен им, пока они не исчерпали себя. О наших принцах мы более не думали, мы даже сомневались в их существовании. С этого времени серьёзное следование религиозным убеждениям, союзнические связи королей, пример Европы и величие Франции полностью убедили меня в том, что у меня появился новый монарх. Долго ли колебались наши предки, когда решили сплотиться вокруг первого монарха из династии Капетингов? Поэтому я ответил самому себе, что мне повезло, что таким образом
я имею право откликнуться на призыв, с честью позволявший мне выйти из затруднительной ситуации, в которой я оказался, и я по собственной воле, не теряя времени на размышления, безо всяких оговорок вручил новому монарху весь свой энтузиазм, а также преданность и привязанность, которые хранил по отношению к моему прежнему королю. В результате этого решения я немедленно получил доступ к императорскому двору.
Теперь я испытывал страстное стремление, чтобы мои торжественные заявления о верности новому монарху были подтверждены практическими деяниями. Англичане вторглись на территорию Флюшинга2 и создали непосредственную угрозу Антверпену, поэтому я поспешил принять участие в защите последнего в качестве добровольца; и после освобождения Флюшинга моё назначение
в ведомство гофмаршала императорского двора определило мою близость к персоне императора. Желая присовокупить к обязанно- стям этой почётной должности дополнительное полезное занятие, я ходатайствовал о месте в Государственном совете и получил его. Затем последовал ряд конфиденциальных миссий. Сначала я был направлен в Голландию, когда она объединилась с Французской империей, — чтобы принять под свою ответственность всё то, что относилось к военно-морскому ведомству. Потом я отправился в Иллирийские провинции, чтобы содействовать там решению некоторых юридических проблем, после чего объехал половину Европы, чтобы прокон- тролировать деятельность благотворительных организаций. Во время наших последних невзгод я получил некоторые утешительные для меня доказательства того, что жители стран, которые я тогда посетил, остались довольны моими действиями.
Провидение, однако, положило предел нашему процветанию. Хорошо известны катастрофа в Москве, военные бедствия под Лейпцигом и осада Парижа. В Париже я командовал одним из полков, который 31 марта 1814 года, несмотря на жестокие потери, снискал уважение своим доблестным поведением в сражении. Когда капитулировал Париж, я сдал командование полком, полагая, что должен выполнять другие обязанности, находясь рядом с моим монархом. Но я не успел вовремя добраться до Фонтенбло, — император отрёкся от престола, и трон Франции занял король.
В результате моё положение стало ещё более своеобразным, чем оно было двенадцать лет тому назад. Дело, ради которого я пожертвовал своим благосостоянием, ради которого я так долго пребывал
в ссылке и затем ещё шесть лет в состоянии самоотречения, в конце концов восторжествовало; тем не менее, вопрос чести и ряд других соображений воспрепятствовали тому, чтобы я извлёк из этого события какую-нибудь личную для себя пользу. Что могло быть более своенравным, чем моя собственная судьба? Свершились две революции, прямо противоположные по своим целям: в результате первой я потерял свои наследственные права, в результате второй — мог лишиться жизни. Ни первая революция, ни вторая не были благосклонны к моей судьбе.
Пошлые умы и любители интриги будут утверждать, что я дважды проявил себя заурядным простофилей, и только немногие поймут, что я дважды с честью выполнил свой долг. Друзья моей молодости, чьё уважение ко мне не уменьшилось из-за той линии поведения, которой я следовал, оказавшись теперь в числе вершителей власти, пригласили меня присоединиться к ним, но подчиниться всеобщему призыву было невозможно; чувствуя отвращение к самому себе, надломленный и лишённый мужества, я принял решение прекратить всякую общественную деятельность. Разве мог кто-либо понять, что творится в моей душе?
Неспособный выносить национальную деградацию, свидетелем которой я был каждый день в окружении вражеских штыков, я решился направить мои мысли в сторону от всех этих картин бедствий в собственной стране и отправился провести несколько месяцев в Англии. Как сильно, казалось, всё там изменилось! Подумав, я пришёл к выводу, что это моя личность претерпела большие изменения.
Едва я вернулся во Францию, как пришла новость о том, что на побережье нашей страны появился Наполеон; он проделал путь до столицы словно по мановению волшебной палочки — без единого сражения, не вызвав никаких беспорядков и пролития крови. Я думал, что стал свидетелем того, как пятно бесчестья на нашей стране от вражеских рук стёрто и наше величие восстановлено. Но судьба решила иначе!
Как только я узнал о прибытии императора, то немедленно отправился ко двору, чтобы служить его персоне. Я был непосредственным свидетелем отречения Наполеона от трона; и когда стали обсуждать вопрос о его смещении с престола, я попросил разрешения принять участие в его дальнейшей судьбе. До этого момента
в императорском дворце царила атмосфера такого безразличия
и опустошённости, что некоторые лица потом сочли мой поступок безрассудным, поскольку, несмотря на моё ежедневное пребывание во дворце в качестве офицера ведомства гофмаршала и на мой статус члена его Государственного совета, Наполеон практически меня не знал. «Вы понимаете, куда может привести вас ваше предложение?» — не скрывая своего удивления, спросил меня Наполеон. «Об этом я не думал», — ответил я.
Наполеон принял моё предложение, и вот сейчас я нахожусь на острове Святой Елены.
Итак, я рассказал о самом себе; в руках читателя находятся данные, удостоверяющие мою личность, множество моих современников живы, — посмотрим, сможет ли хотя бы один человек подвергнуть сомнению эти факты. Поэтому я приступаю к решению моей задачи.

Возвращение императора в Елисейский дворец
после битвы при Ватерлоо

20 июня 1815 года
Узнав о возвращении императора в Елисейский дворец, я немедленно отправился туда для выполнения служебных обязанностей. Встретил там Монталамбера и Монтолона, прибывших туда по велению сердца.
Наполеон только что проиграл величайшее сражение; таким образом, безопасность страны отныне зависела от мудрости и рвения Палаты представителей. Император, весь ещё покрытый пылью с поля Ватерлоо, был готов немедленно отправиться к депутатам, чтобы заявить им о грозящей нам опасности и предложить средство для её предотвращения, а также сообщить о том, что он берёт на себя обязательство: его личные интересы никогда не станут препятствием счастью Франции; после этого заявления депутатам он намерен был сразу же покинуть Париж. Несколько человек из окружения императора отговорили его от этого шага, убедив, что он столкнётся с излишним волнением депутатов.
Пока ещё невозможно дать полную оценку сообщениям, которые распространяются по поводу рокового сражения: в некоторых сообщениях утверждается об измене, в других говорится о роковом стечении обстоятельств. Войско в составе тридцати тысяч человек под командованием Груши заблудилось, прибыло к месту битвы слишком поздно и не приняло в ней участия; армия, победоносная до того вечера, как говорят, неожиданно была охвачена паникой и в одно мгновение разгромлена. Это новое Креси, новый Азинкур*!.. Все дрожат от страха и считают, что всё потеряно!

Отречение

21 июня 1815 года
Весь последний вечер и всю ночь самые доброжелательные и наиболее влиятельные члены национального представительного собрания были объектами тайного давления со стороны неких лиц, предъявлявших, если верить их слову, подлинные документы и полуофициальные бумаги, гарантировавшие безопасность Франции всего лишь при одном условии, на котором они настаивали, — условии отречения императора от престола.
Сегодня утром вышеупомянутое мнение приняло столь убедительный характер, что стало невозможно его игнорировать; президент собрания, высшие сановники государства и отдельные друзья императора явились к нему, чтобы просить его отречься от престола и тем самым спасти Францию. Хотя их доводы ни в коей мере не убедили императора, тем не менее он, полный величия души, ответил им, что отрекается от престола!
Это событие вызвало необычайное волнение вокруг Елисейского дворца: масса людей устремилась к воротам, проявляя неподдельный интерес к событию дня; толпы парижан проникли в залы,
в то время как отдельные простолюдины даже взбирались по стенам; многие люди, не скрывавшие своих слёз, в состоянии, близком
к помешательству, стремились протолкнуться поближе к императору, который спокойно прохаживался в саду дворца, оказывая людям моральную поддержку. Наполеон один сохранял спокойствие, постоянно советуя собеседникам употребить в будущем на пользу своей стране проявляемые сейчас рвение и чуткость.
В течение дня я представил императору депутацию Палаты представителей; они пришли, чтобы поблагодарить императора за его преданность национальным интересам.
Документы и государственные бумаги, которые произвели настоящую сенсацию и стали основным событием дня, оказались, как выяснилось, официальными посланиями господ Фуше и Меттерниха, в которых последний гарантировал восхождение на престол Наполеона II и регентство — в том случае, если император отречётся от престола. Эти послания, судя по всему, были подготовлены уже давно, причём втайне от Наполеона. Господин Фуше, должно быть, имел неистребимое пристрастие к секретным операциям. Хорошо известно, что он впервые попал в немилость к Наполеону несколько лет назад, когда по собственной инициативе, не поставив в известность императора, стал вести переговоры с Англией.
В текущих делах он всегда демонстрировал стремление отходить от принятой линии ведения государственных дел. Бог не допустил, чтобы его нынешние тайные махинации оказались пагубными для нашей страны!

Депутация Палаты пэров — Коленкур — Фуше

22 июня 1815 года
Я отправился домой, чтобы в домашней обстановке провести несколько часов. В течение этого дня императору была представлена депутация Палаты пэров, вечером были названы имена некоторых членов временного правительства. Коленкур и Фуше, вошедшие во временное правительство, оказались вместе с нами, депутатами,
в вестибюле Елисейского дворца; мы поздравили первого в связи
с его назначением. Этим поздравлением мы, по существу, поздравили самих себя, поскольку это назначение отвечало интересам общества; ответ Коленкура был полон тревоги. «Мы аплодируем выбору человека, которого хорошо знали и прежде», — со своей стороны заявили мы. В наш разговор с Коленкуром вмешался Фуше, который заметил тоном наигранной весёлости: «Очевидно, что меня ни в чём не подозревают». — «Если бы вас подозревали, — резко ответил ему присутствовавший при общем разговоре депутат Буле де ла Мерт, — то, будьте уверены, тогда бы мы вас не назначили
в правительство».

Временное правительство представлено императору

23 — 24 июня 1815 года
Всеобщий интерес к событиям в Елисейском дворце не иссякал. Я представил членов временного правительства императору, который, отпустив их, дал указание герцогу Декре проводить их до выхода из дворца. В течение дня императора навестили его братья, Жозеф, Люсьен и Жером, с каждым из которых он немного побеседовал.
Как обычно, вечером вокруг дворца собралась большая толпа людей, их количество постоянно увеличивалось. Интерес, который они проявляли к императору, и их шумные приветствия в его адрес вызвали явное беспокойство среди различных фракций. Возбуждённое поведение жителей столицы теперь стало столь бурным, что Наполеон принял решение покинуть Елисейский дворец на следующий день.

Наполеон покидает Елисейский дворец

25 июня 1815 года
Я сопровождал императора во время его переезда из Елисейского дворца в поместье Мальмезон и вновь попросил его разрешения разделить с ним его будущую судьбу. Моё предложение, казалось, вызвало у него удивление, поскольку он знал меня только благодаря моей службе в ведомстве гофмаршала; но он принял моё предложение.

26 июня 1815 года
Жена приехала повидаться со мной. Она догадывалась о моих намерениях; признаться в них стало для меня довольно деликатной задачей, и ещё более трудным оказалось убедить её в их правильности. «Дорогая, — сказал я, — когда я поступаю по велению своего сердца, то меня утешает мысль, что тем самым не наносится ущерб твоим интересам. Если Наполеону II предстоит править нашей страной, то я уверен, что он будет покровительствовать тебе; если же Небеса решат иначе, то я обеспечил тебе великолепное место для убежища и имя, достойное всякого уважения. В любом случае мы встретимся вновь, по крайней мере, в лучшем мире».
После потока слёз и даже упрёков, которые в данной ситуации не могли быть неприятными, она дала согласие на мой отъезд, взяв с меня обещание, что я позволю ей приехать ко мне. С этой минуты она демонстрировала мужество и силу характера, которые воодушевляли меня в тех случаях, когда мне это было необходимо.

В Мальмезон приезжает военно-морской министр

27 июня 1815 года
Я ненадолго отправился в Париж вместе с военно-морским министром, который приезжал в Мальмезон для обсуждения деловых вопросов относительно фрегатов, предназначенных для императора. Министр зачитал мне инструкции, подготовленные для командиров фрегатов, и заявил, что Его Величество рассчитывает на моё усердие и намерен взять меня с собой. Министр пообещал, что будет заботиться о моей семье во время моего отсутствия.
Законодательное собрание провозгласило Наполеона II императором.
Я послал за моим сыном, находившимся в школе, поскольку принял решение, что он будет сопровождать меня. Мы подготовили небольшой пакет с одеждой и бельём и затем отправились в Мальмезон вместе с моей женой, которая потом тут же вернулась в Париж. Дорога теперь стала небезопасной вследствие того, что приближаются вражеские войска.

28 июня 1815 года
Желая завершить некоторые дела, я с сыном поехал в Париж, нас довезла герцогиня Ровиго.
С каждым часом в столице возрастали волнение и чувство не- определённости, так как армии врага подступали. При подъезде
к Мальмезону мы увидели, что мост через реку Шату весь объят пламенем; посты охраны были расставлены вокруг дворца, и было весьма благоразумно оставаться внутри парка, окружённого стенами. Я отправился в комнату императора и поделился с ним впечатлениями об обстановке в Париже; я заявил, что, по всеобщему мнению, Фуше открыто предал национальное дело и что надежды всех патриотов связаны с тем, что Его Величество в эту же ночь присоединится к армии, которая во всеуслышание требует его приезда к ней. Император очень внимательно выслушал меня, находясь в состоянии глубокой задумчивости, но не сказал ни слова. Я вскоре после этого удалился.

Наполеон покидает Мальмезон
и отправляется в Рошфор

29 — 30 июня 1815 года
Возгласы «да здравствует император!» постоянно раздавались на большой дороге, ведущей в Сен-Жермен, — так приветствовали Наполеона войска, которые проходили мимо Мальмезона.
Ближе к полудню из Парижа приехал генерал Беккер, посланный временным правительством; он сообщил нам с оттенком возмущения в голосе, что получил поручение охранять Наполеона
и наблюдать за ним*.
Самые низменные чувства диктовали необходимость сделать выбор в пользу генерала Беккера: Фуше было известно, что генерал Беккер затаил личную обиду против императора, и поэтому Фуше не сомневался, что в генерале Беккере он нашёл человека, готового к мести. Но Фуше сильно подвели его ожидания, ибо генерал Беккер постоянно проявлял высокую степень уважения и привязанности к императору, показывая благородство своего характера.
Между тем времени почти не оставалось. Когда пришла пора отъезда из Мальмезона, император направил через генерала Беккера послание временному правительству, предлагая поставить себя во главе армии в качестве частного гражданина и добавив, что после того, как будет дан отпор Блюхеру, он продолжит свой путь по намеченному маршруту. Получив отказ на это предложение, мы покинули Мальмезон; император и часть его свиты отправились
в Рошфор через Тур, я и мой сын вместе с Монтолоном, Плана
и Резиньи проследовали к Орлеану, так же, как и ещё два или три других экипажа. Мы прибыли в Орлеан рано утром 30 июня и добрались до Шательро в полночь.

1 — 2 июля 1815 года
Мы проехали Лимож 1 июля в четыре часа дня; обедали в Ла Рошфуко 2 июля и добрались до Жарнака около семи часов вечера.
В Жарнаке мы ночевали из-за упрямства начальника почтовой станции, который заставил нас остаться там до следующего дня.

3 июля 1815 года
Мы не могли выехать из Жарнака до пяти часов вечера. Из-за недружелюбного отношения к нам начальника почтовой станции, который был недоволен тем, что ему пришлось держать нас всю ночь, и использовал известные ему тайные средства, чтобы задерживать нас ещё дольше, мы были вынуждены медленно добираться до Коньяка, где начальник почтовой станции и жители городка приняли нас совсем иначе. Было легко понять, что наше путешествие вызвало большое волнение у всех французов. Приехав в Сент к одиннадцати часам вечера, мы чуть не стали жертвами враждебной ярости нескольких негодяев, собранных офицером королевской гвардии, жителем этого городка. Этот человек подготовил нам засаду и даже замышлял убить нас. Собравшаяся толпа арестовала нас, но вмешался отряд национальной гвардии и препроводил нас,
в качестве пленников, в соседнюю с почтовой станцией гостиницу. Были распространены слухи, что мы везём с собой государственные сокровища и поэтому заслуживаем смерти. Некоторые люди из толпы, которые вели себя так, словно они были самыми знатными жителями городка, в основном женщины, были настроены особенно агрессивно, требуя, чтобы нас немедленно казнили.
Мы наблюдали за этими женщинами, когда они шествовали одна за другой вблизи открытых окон нашей временной тюрьмы, — видимо, для того, чтобы их оскорбления в наш адрес не пропадали даром. Едва ли можно было поверить, что в проявлении своей ненависти к нам и своей досады при виде нашего безразличия к ним они ограничились бы только тем, что в ярости кусали губы; тем не менее, именно эти женщины составляли самый фешенебельный круг светского общества городка Сент! Может быть, Реаль был прав, когда в период Ста дней говорил императору, что кое-что знает о якобинцах? Он уверял, что единственная разница между бедными и богатыми якобинцами состояла в том, что первые носили деревянные башмаки, а вторые — шёлковые чулки.
Принц Жозеф, проезжавший через Сент, о чём нам не было известно, своим появлением в городке вызвал у местных жителей дополнительный интерес к нашему приключению. Он также был арестован и затем препровождён в местную префектуру, но к нему относились с величайшим уважением.
Окна нашей гостиницы выходили на большую площадь, которая беспрестанно заполнялась возбуждённой и враждебно настроенной к нам толпой, которая вела себя чрезвычайно воинственно и оскорбительно. Карета, в которой мы путешествовали, была подвергнута обыску, а нас самих в это время содержали в чём-то похожем на камеру одиночного заключения. Однако я получил разрешение навестить принца Жозефа примерно в четыре часа дня.
Пока я шёл в префектуру, несколько человек обратились ко мне с разговором, хотя меня и сопровождал сержант: некоторые передавали мне записки, другие шептали какие-то дружеские слова; все они заверяли меня в том, что мы можем чувствовать себя совершенно спокойно, так как патриоты и благоразумные жители защитят нас.
Ближе к вечеру нам разрешили продолжить наш путь, и к этому времени обстановка в городе настолько изменилась, что мы покидали гостиницу, сопровождаемые приветственными возгласами. Женщины из числа бедной части населения в слезах целовали наши руки, многие местные жители предлагали сопровождать нас, чтобы избежать встречи с врагами императора, которые, как нас уверяли, недалеко от города поджидали наш кортеж, чтобы убить нас. Эта своеобразная смена настроения в Сенте была в некоторой степени вызвана тем, что в город пришли крестьяне из близлежащих деревень, а также отряды федеральных войск.

4 июля 1815 года
Мы прибыли в Рошфор около двух часов ночи, император приехал в Рошфор накануне вечером*. Принц Жозеф прибыл в Рошфор днём 4 июля; я тут же провёл его к императору.
Воспользовавшись первой же минутой отдыха, я сообщил президенту Государственного совета о причине своего отсутствия. «Срочные и важные события, — писал я, — вынудили меня покинуть Париж, не спросив необходимого разрешения. Исключительная важность события привела к этому нарушению соответствующих правил: я находился в составе свиты императора в момент его отъезда и не мог оставить великого человека, который так доблестно правил нами и который подверг себя изгнанию, чтобы способствовать спокойствию Франции, от былой мощи которой сейчас ничего не осталось, кроме её славы и имени; повторяю, что я не мог позволить ему уехать, не уступив моему желанию следовать за ним. В те дни, когда он преуспевал, он удостоил меня чести выказать мне свою благосклонность; теперь я обязан отплатить ему всем, на что я способен, будь то мои чувства или мои поступки».

5 — 7 июля 1815 года
В Рошфоре император не стал надевать свой военный мундир. Он жил в префектуре; вокруг этого дома постоянно толпилась масса народа, часто повторялись приветственные возгласы в его честь. Император два или три раза появлялся на балконе.
Во время своего пребывания в Рошфоре император вёл такой же образ жизни, как и в Тюильри; мы не приближались к его особе чаще обычного; он редко принимал кого-либо, за исключением Бертрана и Савари; таким образом, нам приходилось удовлетворяться только сообщениями и догадками обо всём том, что касалось его. Однако было очевидно, что, находясь в самом центре всеобщего волнения и возбуждения, он сохранял спокойствие и решительность, продолжая оставаться даже несколько безразличным к происходившему вокруг него.
Лейтенант нашего военно-морского флота, который сейчас командует датским торговым кораблём, от всей души хотел спасти императора. Он предлагал взять на борт своего корабля его одного и спрятать таким образом, чтобы ни одна проверка не смогла обнаружить его; он был готов немедленно отплыть с ним в Соединённые Штаты. Он просил только небольшую сумму для выплаты страховки владельцам корабля на тот случай, если во время выполнения плана он понесёт какие-нибудь потери. Бертран согласился с предложением лейтенанта, но на определённых условиях, которые записал от моего имени. Я подписал этот документ с изложенной фиктивной сделкой в присутствии и на глазах морского префекта.

Император вступает на борт корабля

8 июля 1815 года
Вечером император проследовал в Фурас, сопровождаемый приветственными возгласами местных жителей повсюду, где бы он ни появлялся. Он спал на борту фрегата «Заале», на который вступил около восьми часов вечера. Я прибыл на борт фрегата гораздо позже, поскольку сопровождал в другой лодке госпожу Бертран, с которой мы отплыли к фрегату с иного места на берегу.

9 июля 1815 года
Я сопровождал императора, когда он рано утром сошёл с борта фрегата на берег острова Экс; он осмотрел фортификационные сооружения острова и вернулся на борт фрегата к завтраку.

10 июля 1815 года
Рано утром вместе с герцогом Ровиго я отправился к британским военным кораблям, чтобы выяснить, получили ли они охранные грамоты и пропуска, обещанные нам временным правительством, для того чтобы Наполеон мог проследовать в Соединённые Штаты. Нам ответили, что они охранных грамот и пропусков не получали, но что этот вопрос будет немедленно доложен их главнокомандующему. Я уведомил англичан, что император высказал предположение о возможности отплыть в Соединённые Штаты вместе с французской эскадрой из двух фрегатов под белым флагом перемирия; англичане ответили, что в этом случае французская эскадра будет атакована. Затем мы поставили вопрос о возможности отплытия Наполеона в Соединённые Штаты на одном из кораблей нейтральных стран; в ответ нам сообщили, что все корабли нейтральных стран будут подвергнуты строгому досмотру и, возможно, даже отконвоированы в английский порт. В итоге нам было рекомендовано проследовать в Англию; нам заявили, что в этой стране у нас не будет никаких оснований для того, чтобы опасаться чего-либо плохого. Мы вернулись к себе в два часа дня.
Бр

Дополнения Развернуть Свернуть

Предисловие

Чрезвычайные обстоятельства способствовали тому, что долгое время я находился рядом с самым замечательным человеком, который когда-либо жил на свете. Восхищение им заставило меня последовать за ним ещё тогда, когда мы не были лично знакомы.
А когда я близко узнал его, то любовь к нему заставила меня навсегда остаться рядом.
Весь мир озарён лучами его славы, не перестаёт говорить о его деяниях и восхищаться им; но мало кто знает об истинных чертах его характера, о естественных склонностях его души. Я берусь восполнить этот огромный пробел и для того, чтобы решить эту задачу, пользуюсь дарованными мне судьбою преимуществами — беспримерными в истории.
День за днём в течение восемнадцати месяцев, когда я постоянно находился рядом с Наполеоном, я собирал и записывал всё, что на моих глазах происходило с ним, всё, что он говорил в моём присутствии...
Итак, отныне личность и характер Наполеона полностью открыты для всего мира.
Граф Лас-Каз

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Вот уже несколько дней, как брошюра сия увидела свет в Англии, где с тех пор стала она изрядной редкостью. Поелику остается оная совершенно неизвестной на континенте и особливо во Франции, то и сочли мы за благо перевести ее, удовлетворяя тем самым любопытство публики. Мы решили перевести ее в точности, слово в слово, избегая, по примеру английского издателя, каких бы то ни было примечаний. Мы достаточно высокого мнения о нашем читателе, чтобы навязывать ему собственные суждения.

ПРЕДИСЛОВИЕ АНГЛИЙСКОГО ИЗДАТЕЛЯ

Известно, что после жестокого обращения, коему подвергся господин де Лас Каз со стороны британского министерства и губернатора острова Св. Елены, значительная часть бумаг Лас Каза была захвачена в Лонгвуде перед его отправлением на мыс Доброй Надежды. Часть из тех, что избегла просмотра и привезена была им в Европу, оказалась незаконно задержанной чиновниками, причем господину де Лас Казу не удалось осмотреть свои бумаги или составить опись оным. После же того, как были бумаги упакованы, их отослали к лорду Сидмуту, а Лас Каз был выслан из Англии в Голландию.

Мы имеем серьезное основание полагать, что рукопись, каковую ныне мы публикуем, нам удалось получить благодаря тому, что один из чиновников министерства оказался нечистым на руку. По нашим предположениям, из сего драгоценного собрания Лас Каза было похищено несколько документов и среди них рукопись которую мы публикуем. Быть может у вора они, в свою очередь, похищены были другим мошенником, что вполне вероятно, ибо мы получили рукопись от особы, пожелавшей остаться неизвестной и коей мы за нее хорошо заплатили.

Почерк сего манускрипта весьма неудобочитаем, бумага нечистая и потрепанная: нам пришлось немало потрудиться, разбирая ее содержание из-за помарок и многочисленных сокращений, коими буквально пестрит вся рукопись. Скорее всего перед нами записная книжка, в которую на протяжении восемнадцати месяцев господин де Лас Каз без какой-либо системы и указания дат вносил разноге рода сентенции, меткие замечания и высказывания? из ежедневных своих разговоров с пленником, записывая их в точности как слышал во время близкого с ним общения на острове Св. Елены. Впоследствии мы имели случай удостовериться, что рукопись действительно принадлежала перу этого преданного слуги.

Мы публикуем рукопись в том виде, в каком оная оказалась у нас и в каком пред сим попала в руки английских властей, без каких-либо примечаний, поелику несет в себе порою столько силы, мощи, точности, что не нуждается в комментировании. Что же касается стиля, характера, тона высказываний, содержащихся в этой рукописи, то оные по самой природе своей таковы, что способны и самых недоверчивых убедить в том, что рукопись подлинна.

Когда народ в государстве развращен, законы почти бесполезны, ежели не управляется оно деспотически.

Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли как и прочих монархов, коим дано было свершить нечто необыкновенное: но то, в чем истинная моя заслуга, известно лишь мне одному.

Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но надобно же еще уметь командовать ими.

Меня мало задевают пересуды обо мне парижан: они сродни надоедливым мухам, которые только и делают, что жужжат: мнения их подобны тому, как ежели бы обезьяна взялась судить о метафизике.

Я не буду писать до тех пор, пока лондонские чиновники не перестанут вскрывать мои письма.

С того времени, как я стал во главе государства, я советовался только с самим собой, и это меня вполне устраивало: совершать ошибки я начал только тогда, когда стал прислушиваться к тому, что говорят советники.

Говорили, будто я оскорбил королеву Пруссии, вовсе нет. Я только сказал ей: «Женщина, возвращайся к своей прялке и хозяйству». Мне не в чем себя упрекнуть. Она сама признала свою ошибку. Я велел освободить ее фаворита Хатцфельда.

Приходится согласиться с тем, что фортуна, играющая счастием людей, забавляется, устраивая дела мира сего.

Людовик XIV взял Франш-Конте зимой, но он никогда не дал бы сражения под Москвой в ноябре.

Я все еще внушаю союзникам панический страх! Пусть же они не посягают на мое величие, ибо сие может им еще дорого стоить.

Я нашел в Потсдаме шпагу великого Фридриха и его орденскую ленту: трофеи сии значили для меня куда больше, нежели те сто миллионов, которые Пруссия выплатила мне.

Подчиненные по-настоящему помогают тогда только, когда чувствуют, что вы непреклонны.

Мне известны забавные истории обо всех европейских дворах, которые весьма поразвлекли бы современников, но мне чужда всякая сатира.

Я перечитываю Макиавелли всякий раз, когда позволяют мои болезни и занятия, и все более убеждаюсь, что он - профан.

Мой план десанта в Англию был грандиозным: надобно было построить порты и корабли. В этом предприятии Брюи оказался достойным помощником: в тщедушном теле он носил пламенную душу.

Европейские газеты сравнивают довольно некстати два террора - 1793 и 1815 гг.: я не вижу тут ни малейшей аналогии: с одной стороны все поражает воображение, внушает ужас и возвышенные чувства: с другой - все мелочно, жестокосердно и пошло. В 1793 г. головы составителей проскрипционных списков довольно часто падали во след за головами жертв: в 1815 г. трусы и подлецы, которые пили кровь из одного лишь удовольствия, убивали побежденных, не подвергаясь при этом опасности. Режим 1793 г. пожирал своих предводителей, режим 1815 г. своим собственным оставлял жизнь. Не могу понять, чего добиваются подобным сравнением.

Для правительства нерешительность государей то же, что и паралич в членах тела.

Если бы Илиада была написана современником, никто не оценил бы ее.

Не солдаты меня покинули, но я покинул моих солдат.

Те, кто ищет счастия в роскоши и расточительстве, подобны предпочитающим блеск свечей сиянию солнца.

Я уже довольно сделал для того, чтобы жить в потомках: я завещаю мою славу сыну и мои памятники Европе.

Заурядный человек домогается общества вельмож не ради них самих, но ради их власти, а те принимают его из тщеславия или по мере надобности.

Аббат де Прадт писал назидания, планы кампаний и исторические сочинения, это - превосходный сочинитель и странный архиепископ.

Муниципальное правление имеет свои хорошие стороны. Его недостаток - в том, что оно не является монархическим. Подданные слишком удалены от власти: это было хорошо для древних галлов. Цезарь, завоевав их, нашел такой образ правления совсем неплохим.

Справедливость есть образ Бога на земле.

Слабость происходит от лени или по недоверию к самому себе: несчастны те, которые слабы по сим двум причинам разом: если речь идет о частном лице, то это - ничтожный человек, если же о монархе, то он ничтожен вдвойне.

Тот день в Сен-Клу был всего лишь балаганом: накипь времен революции и борьбы партий не могла бороться против меня и против Франции. Были там и люди, которых сильно стесняло их положение, а тот, кто разыгрывал из себя Брута, был признателен мне за то, что через двадцать четыре часа его выбросили вон.

Дурак имеет великое преимущество перед человеком образованным: он всегда доволен собой.

Вы хотите узнать, надежны ли ваши друзья? Для сего надобно оказаться в несчастии.

До Ватерлоо я думал, что Веллингтон обладает дарованием полководца. Сведущие в военном деле бывалые военные были повергнуты в изумление, когда заметили, что он завладел Мон-Сен-Жаном: после этой глупой ошибки от меня не ускользнул бы ни один англичанин. Своим успехом Веллингтон обязан прежде всего собственному своему счастию, а затем - пруссакам.

В Древней Греции жило семь мудрецов: в Европе же сейчас не видно ни одного.

В Европе списывают мои законы, подражают моим учреждениям, завершают мои начинания, следуют моей политике и так далее вплоть до того тона, который задавал мой двор: значит, мое правление было не так уж плохо и нелепо, как о том говорят?

Храбрость - это условная разменная монета: тот, кто дерзко ищет смерти в неприятельских рядах, трепещет перед мечом палача. Так же как и фальшивые жетоны, имеют хождение и не стоящие храбрецы. Сказать по правде, храбрость - врожденное качество: она не приобретается.

Старые, подновленные штукатуркой, монархии существуют, доколе народ не почувствует в себе силы: в подобных сооружениях порча всегда идет от самого основания.

Те, кто добивается почестей, подобны влюбленным: ведь обладание ими снижает их цену.

За свою жизнь я сделал немало ошибок: самая непростительная заключается в том, что я отдал себя в руки англичан: я слишком верил в их приверженность законам.

Франция - неисчерпаема: я нашел тому доказательство после войны в России и в 1815 г. Ударьте по земле, и из нее появятся и деньги, и армии. Францию никогда не постигнет судьба порабощенной и разделенной страны.

Самое верное средство остаться бедным - быть честным человеком.

Десяток говорунов производит больше шума, нежели десять тысяч, которые молчат: в этом заключается средство к достижению успеха тех, кто лает с трибун.

Короли и обманутые мужья всегда последними догадываются о том, что над ними смеются.

Будучи смелым, можно решиться на что угодно, но невозможно все довести до конца.

Я победил королей во имя державной власти: короли же победили меня, заявляя во всеуслышание, что действуют во благо народов: они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем развязки.

Я предпочитаю силу вывода красоте стиля: деяния стоят всегда больше, нежели слова.

В революциях мы сталкиваемся с людьми двух сортов: теми, кто их совершает и с использующими оные в своих целях.

Я люблю величественное в искусстве. Для меня или возвышенное, или ничтожное: третьего не дано.

Месть скверному человеку есть воздаяние добродетели.

Сэр Гудзон Лоу - ни что иное, как неучтивый тюремщик: такова его должность. Говорили, и не однажды, что обращается он со мною так потому, что чувствует мое превосходство.

Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней.

Привычка приводит нас ко многим безрассудствам: самое непростительное из них - сделаться ее рабом.

Если бы Корнель дожил до моего времени, я сделал бы его министром.

Роспуск моей армии история поставит в ряд самых опрометчивых политических ошибок королевского правления.

Тот, кто предпочитает богатство славе - расточитель, который берет у ростовщика и разоряется на процентах.

В моей жизни было три прекрасных дня: Маренго, Аустерлиц и Иена, если не считать еще и четвертого, когда я дал австрийскому императору аудиенцию во рву, на поле сражения.

Победу одерживают не числом. Александр победил триста тысяч персов во главе двадцати тысяч македонян. Дерзкие предприятия и мне особенно удавались.

Палата представителей, которую я создал, закончила свое поприще вместе со мною. Она могла спасти Францию от нашествия, дав мне неограниченную власть. Два десятка мятежников повредили себе сами: они сделали глупость, когда завели разговор о конституции в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре. Мне показалось, что в их лице я вижу греков поздней Империи, кои узрели пред собою Магомета.

После моего отречения в 1815 г. неприятель еще мог быть разбит. Я предлагал дать мне командование и не имел при этом никаких личных видов.

Для религии служители культа - то же, что чиновники для власти. Человек заурядный измеряет кредит куртизана числом его лакеев: чернь судит о всесилии Бога по количеству священников.

Я никогда не мог одолеть больше одной страницы Тацита, это - невероятный болтун: Полибий же, напротив, - не какой-нибудь декламатор: он доставляет удовольствие и просвещает.

Мое правление было либеральным, поелику оставалось твердым и строгим. Исполнителей я приглашал отовсюду: меня мало заботили убеждения, лишь бы следовали моим правилам. Мне было легко, ибо я строил заново.

Я осыпал золотом моих сподвижников: но мне надобно было понимать, что, разбогатев, человеку уже не хочется подвергать себя смертельной опасности.

Храбрость укрепляет престол: трусость, бесчестие колеблют его, и тогда лучше всего отречься.

Я всегда восхищался Митридатом, замышлявшим завоевать Рим в то время, когда был он уже побежден и вынужден к бегству.

Когда в бытность мою монархом случалось мне пользоваться правом помилования, впоследствии я всегда и неизменно раскаивался.

Трагедия вовсе не основана на точном подражании природе вещей. Я предпочитаю группу Лаокоона той развязке, которой заканчивается трагедия «Родогуна».

Конституционные государства лишены движущей силы: деятельность правительства излишне стеснена: это то, что придает таким государствам пагубную слабость, когда им приходится бороться с могущественными и деспотическими соседями. Авторитарная власть могла бы их поддержать, но оная, как известно, сродни тарану, которому все равно, способны ли ему противостоять ворота столицы, кои он собирается разбить.

Дворянство, духовенство и эмигранты, потерявшие свое имущество и привилегии в результате революции, рассчитывали вернуть утраченное с возвращением прежней династии. Они помышляли об этом еще в Кобленце: они всегда плохо понимали происходящее. Им не было нужды знать о том, чего они и знать не желали, деньги - вот что им было нужно.

Старики, которые сохраняют вкусы юного возраста, столь же смешны, сколь мало уважаемы.

Дурак скучен, ну а педант просто невыносим. Я так и не смог понять, о чем это все толкует Б(она]ль.

Если вы стремитесь к более глубокому пониманию политики и войны, то надобно искать истины, постигая нравственные устои общества, основы же материального порядка в сравнении с оными всегда имеют пределы.

Две партии, существующие во Франции, как бы не были они ожесточены друг против друга, соединяются вместе, но не против конституционной королевской власти, которая их вовсе не интересует, но против всех порядочных людей, безмолвие коих действует на них угнетающе.

Когда я вышел на политическую сцену, там было лишь два сорта людей: конституционные общества, требовавшие аграрных реформ в духе Гракха Бабефа, и фруктидорианцы, которые хотели управиться при помощи военных советов, ссылок и отставок.

Нынешние вожди партий во Франции - это карлики на ходулях. Слишком мало талантливых людей, слишком много болтунов.

Много кричали против того, что называют моим деспотизмом: однако я всегда говорил, что нации не являются собственностью тех, кто ими управляет; ныне же монархи, ставшие конституционными, как раз об этом стараются забыть.

Если уж адвокат Гойе, отступник Сайес, прокурор Ревбель и старьевщик Мулэн корчили из себя королей, то я вполне мог сделать себя консулом. Ведь я получил на то патенты при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе и при Абукире.

Бедствия, постигшие Францию с 1814 г., явились причиной того, что у высокоумных идеологов появилась возможность войти в правительство. Люди эти обожают хаос, ибо он составляет их суть. Они служат и Богу, и дьяволу.

Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет. Клевета может вредить мне только при жизни.

Случай - вот единственный законный повелитель во всей вселенной.

Польза, которая толкает людей из одной крайности в другую, - сродни языку, который они учат, не заботясь о грамматике.

Самый надежный рычаг всякого могущества - военная сила, которая предписывает закон и которую употребляет гений. Таковым рычагом был рекрутский набор. Достаточно убедиться в этой силе, и противоречия отступают, а власть укрепляется.

Так ли уж важны, в сущности говоря, все эти доводы софистов, когда звучат военные команды? Те, кто готов повиноваться, не должны выходить за линию строя. В конце концов они свыкаются с принуждением: ведь в противном случае со строптивыми не церемонятся.

Упадок нравов - это погибель государства как политического целого.

Каждый прав по-своему. Правота Диагора состояла в том, чтобы отрицать Бога; Ньютон же был убежден в том, что его следует признавать; в каждом явлении заключена его противоположность: скажем, во время революции можно попеременно быть то героем, то злодеем, подниматься или на эшафот, или на вершину славы.

Гоббс был своего рода Ньютоном в политике: его учение стоит в этом отношении многого.

Когда я привел к завершению революцию и тем показал революционерам, на что я способен, то поверг их в неописуемое изумление.

На свете есть великое множество людей, воображающих, что они наделены талантом править единственно по той причине, что они стоят у кормила власти.

В истории бывало, когда короли поступались своими прерогативами ради того, чтобы снискать народную любовь, но всякий раз они и предвидеть не могли, к чему сие может привести.

После моего падения судьба повелевала мне умереть, но честь приказывала жить.

В хорошо управляемой стране нужна главенствующая религия и зависимые от государства священники. Церковь должна быть подчинена государству, а не государство церкви.

Если бы христианская религия могла заменить людям все, как того добиваются ее горячие приверженцы, это явилось бы для них наилучшим подарком небес.

Человек высшего порядка бесстрастен по своей натуре: его хвалят, его порицают, мало что имеет для него значение, он прислушивается только к голосу своей совести.

Одни оказывают нам любезности, в то время как другие наносят оскорбления. И в первом и во втором случае с людьми надобно соблюдать сугубую осторожность, ибо непременно следует знать, что кроется за этими любезностями.

Честолюбие столь же естественно для человека, как воздух природе: лишите его дух первого, а физику второго, и всякое движение прекратится.

Пороки общества так же необходимы, как грозы в атмосфере. Если же равновесие между благом и злом нарушается, гармония исчезает, и происходит революция.

Тот, кто действует добродетельно только в надежде произвести впечатление, близок к пороку.

Красивая женщина радует глаз, добрая - услада сердца: первая - безделушка, вторая - сокровище..

Между теми, кто ищет смерти, мало тех, кто находит ее в то самое время, когда оная была бы им на пользу.

Монарх обязан тщательно следить за тем, чтобы раздел материальных благ не совершался слишком уж неравномерно, ибо в этом случае он не сможет ни удержать бедных, ни защитить богатых.

Я был самым богатым монархом Европы. Богатство состоит не в обладании сокровищами, но в том употреблении, которое умеют им дать.

Когда государь пятнает себя хоть одним преступлением, ему приписывают все остальные: нагромождаются ложь, наветы, распространители уток пользуются этим, литературные вороны набрасываются на труп, злорадно пожирая его: распространяемые при жизни и подбираемые потомками скандальные и невероятные обвинения повторяются на все лады. Клеветы Дона Базилио, они исходят от самого дьявола.

Понаписано более, чем достаточно: я хотел бы поменьше книг и побольше здравого смысла.

Надобно, чтобы государь и его первый министр были честолюбивы. Кое-кто говорит, что в том нет необходимости: и судят при этом как лиса, у которой отрезали хвост.

При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят.

Льстецам нет числа, но средь них мало тех, кто умел бы хвалить достойно и прилично.

Наступит день, и история скажет, чем была Франция, когда я взошел на престол и чем стала она, когда я предписал законы Европе.

Всякая сделка с преступником пятнает преступлением трон.

Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал по пустякам.

Падение предрассудков обнаружило пред всеми источник власти: короли не могут более не прилагать усилий, дабы выглядеть способными править.

Учреждая Почетный Легион, я объединил единым интересом все сословия нации. Установление сие, наделенное жизненной силой, надолго переживет мою систему.

В управлении не должно быть полуответственности: она с неизбежностью ведет к утайке растрат и неисполнению законов.

Французы любят величие во всем, в том числе и во внешнем облике.

Первое преимущество, которое я извлек из Континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов.

Участь Нея и Мюрата меня не удивила. Они умерли геройски, как и жили. Такие люди не нуждаются в надгробных речах.

Я дал новый импульс духу предприимчивости, чтобы оживить французскую промышленность. За десять лет она пережила удивительный подъем. Франция пришла в упадок, когда вновь вернулась к прежнему плану колонизации и к практике займов.

Я совершил ошибку, вступив в Испанию, поелику не был осведомлен о духе нации. Меня призвали гранды, но чернь отвергла. Страна сия оказалась недостойной государя из моей династии.

В тот день, когда лишенные тронов монархи вновь возвращались в свои дворцы, благоразумие было оставлено ими за порогом.

После изобретения книгопечатания все только и делают, что призывают на царство Просвещение, но царствуют, однако ж, для того, чтобы надеть на него узду.

Если бы атеисты революции не вознамерились решительно все поставить под сомнение, их утопия была бы не такой уж плохой.

Девятнадцать из двадцати тех, кто управляет, не верит в мораль, но они заинтересованы в том, чтобы люди поверили, что они пользуются своей властью не во зло: вот что делает из них порядочных людей.

Нивозские заговорщики в отличие от врагов Филиппа отнюдь не писали на своих стрелах: Я мечу в левый глаз царя Македонского.

Добившись роспуска старой армии, коалиция одержала большую победу. Ей нечего бояться новичков: ведь те еще ничем себя не проявили.

Когда я отказался подписать мир в Шатильоне, союзники увидели в том лишь мою неосторожность и использовали благоприятный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я же не захотел быть обязанным за трон милости, исходившей из-за границы. Таким образом слава моя осталась незапятнанной.

Вместо того, чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна, но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов.

Перед высадкой в Каннах ни заговора, ни плана не существовало. Я покинул место ссылки, прочитав парижские газеты. Предприятие сие, которое по прошествии времени кому-то покажется безрассудным, на деле было лишь следствием твердого расчета. Мои ворчуны не были добродетельны, но в них бились неустрашимые сердца.

Европе брошен вызов: если второстепенные и третьестепенные государства не найдут покровительства у держав господствующих, они погибнут.

Говорят, что великий критик Февье щадит меня меньше, нежели известный натурфилософ (недавно умерший Делиль де Саль - прем. Лас Каза), Чем больше он будет поносить мой деспотизм, тем более французы будут почитать меня. Он был посредственнейший из ста двадцати префектов моей Империи. Мне не известна его «Административная переписка».

Умозаключения теологические стоят куда больше, нежели умозаключения философские.

Я люблю Ривароля больше за его эпиграммы, нежели за ум.

Мораль есть искусство гадательное, как наука о цветах. Но именно она является выражением высшего разума.

Можно извращать и величайшие произведения, придавая им оттенок смешного. Если бы «Энеиду» поручили перевести Скаррону, то получился бы шутовской Вергилий.

При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых.

Для того, чтобы народ обрел истинную свободу, надобно, чтобы управляемые были мудрецами, а управляющие - богами.

Сенат, который я назвал Охранительным, подписал свое отречение от власти вместе со мной.

Я свел все военное искусство к стратегическим маневрам, что дало мне преимущество перед моими противниками. Кончилось все тем, что они стали перенимать мою методу. Все в конце концов изнашивается.

В литературе ничего нового уже сказать нельзя: но в геометрии, физике, астрономии еще есть широкое поле для деятельности.

Потрескавшаяся со всех сторон общественная система в ближайшем будущем угрожает падением.

Победа всегда достойна похвалы, независимо от того, что ведет к ней - удача или талант военачальника.

Моя система образования была общей для всех французов: ведь не законы созданы для людей, но люди - для законов.

Меня сравнивали со многими знаменитыми людьми, древними и новыми, но дело в том, что я не похожу ни на одного из них.

Я никогда не слышал музыки, которая доставляла бы мне столько удовольствия, как татарский марш Мегюля.

Мой план десанта в Англию был серьезным предприятием. Только континентальные дела помешали моей попытке осуществить его.

Говорят, будто мое падение обеспечило спокойствие Европы: но при этом забывают, что именно мне она обязана своим покоем. Я направил корабль революции к его конечной цели. Нынешние же правители пускаются в плавание без компаса.

Английское министерство покрыло себя позором, завладев мною. Я был крайне удивлен, прочитав в газетах, что стал пленником. На самом же деле я добровольно ступил на борт «Беллерофона».

Когда я писал принцу-регенту, прося его о гостеприимстве, он упустил прекрасный случай снискать себе доброе имя.

Все в этой жизни есть предмет расчета: нужно держаться середины между добром и злом.

Легче создавать законы, чем следовать им.

В единстве интересов заключена законная сила правительства: невозможно противиться им и не наносить при этом себе же гибельный вред.

Союзники доказали, что не я был им нужен, но мои трофеи и слава Франции: вот почему они наложили на нее контрибуцию в семьсот миллионов.

Конгресс - это выдумка, используемая дипломатами в своих целях. Это - перо Макиавелли в соединении с саблею Магомета.

Меня огорчает слава M, который нашел смерть в рядах неприятеля. Если бы он умер за родину, я завидовал бы такой судьбе. Мне ставили в вину его изгнание; так или иначе - ведь нас же было двое, тогда как нужен был только один.

Я дал французам Кодекс, который сохранит свое значение дольше, нежели прочие памятники моего могущества.

Плохо, ежели молодые люди постигают военное искусство по книгам: это - верное средство воспитать плохих генералов.

Смелые, но неопытные солдаты - это наилучшая предпосылка для победы. Добавьте им по чарке водки пред тем, как отправить в бой, и вы можете быть уверены в успехе.

Люди делают хорошо лишь то, что делают сами: я наблюдал это не раз в последние годы своего царствования.

Итальянская армия была ни на что негодным сбродом, когда Директория назначила меня командующим: у нее не было ни хлеба, ни одежды: я показал ей миланские долины, приказал выступить в поход, и Италия была завоевана.

После побед в Италии я не мог вернуть Франции ее королевское величие, но принес ей блеск завоеваний и язык, которым говорят подлинные государи.

Пруссия могущественна лишь на географической карте, политически же и нравственно это - самая слабая из четырех великих держав, кои диктуют ныне законы всей Европе.

Всякое значение Испания уже потеряла: у нее не осталось более ничего, кроме инквизиции да прогнивших кораблей.

Иго англичан не по вкусу ни одной нации. Народы всегда страдают под властью этих англичан.

Приготавливаясь к экспедиции в Египет, я не собирался лишать престола Великого султана. По пути туда я уничтожил дворянство Мальты, хотя до этого ему удавалось сопротивляться силам Оттоманской империи.

Я никогда не видел такого одушевления, какое обнаружил французский народ при моей высадке во Фрежюсе. Все говорили мне, что сама судьба привела меня во Францию, и в конце концов я сам тому поверил.

Если бы я хотел быть только вождем революции, то моя роль скоро оказалась бы сыгранной. Но, благодаря шпаге, я стал ее повелителем.

Я побился бы об заклад, что ни император России, ни император Австрии, ни король Пруссии не пожелали бы стать конституционными монархами, но они поощряют к тому мелких государей, ибо хотят, чтобы те оставались ни на что не годными. Цезарю легко удавалось покорить галлов только потому, что последние всегда были разобщены под властию представительного правления.

Самое важное в политике - следовать своей цели: средства ничего не значат.

Нидерланды - всего лишь российская колония, где действует британское исключительное право.

Политическая система Европы внушает жалость: чем больше ее изучаешь, тем более опасаешься гибельных последствий, к которым она приводит.

В Европе мое последнее отречение так никто и не понял, ибо действительные его причины оставались неизвестными.

У меня никогда не было сомнений в том, что Т[алейран] не поколебался бы приказать повесить Ф[уше]: но, кто знает, может быть они пожелали бы идти на виселицу вместе. Епископ хитер как лиса, его же собрат - кровожаден как тигр.

Самоубийство - величайшее из преступлений. Какое мужество может иметь тот, кто трепещет перед превратностями фортуны? Истинный героизм состоит в том, чтобы быть выше злосчастий жизни.

В Рошфоре мне предлагали патриотическую Вандею: ведь в моем распоряжении были еще солдаты по ту сторону Луары: но я всегда питал отвращение к гражданской войне.

Если офицеру не подчиняются, то он не должен более командовать.

Мне кажется, способность мыслить есть принадлежность души: чем больше разум приобретает совершенства, тем более совершенна душа, и тем более человек нравственно ответственен за свои деяния.

Государи заурядные никогда не могут безнаказанно ни править деспотически, ни пользоваться народным расположением.

Союзники ценят своего Макиавелли: они внимательнейшим образом и подолгу изучали его «Государя», но времена-то сейчас иные, не шестнадцатое столетие.

Есть акт насилия, который никогда не изгладить из памяти поколений, это - мое изгнание на остров Святой Елены.

Я никогда не обсуждал свой проект десанта в Англию: за неимением лучшего, как мне потом уже приписывали, я собрал на берегах Булони 200000 солдат и израсходовал восемьдесят миллионов, чтобы позабавить парижских бездельников: на самом же деле проект был делом серьезным, десант - возможным, но флот Вильнёва все расстроил. Кроме того, в это время английский кабинет поторопился раздуть пожар континентальной войны.

У французов чувство национальной чести всегда тлеет под пеплом. Достаточно лишь искры, чтобы разжечь его.

Из всех моих генералов Монтебелло оказал мне наибольшее содействие, и я ставил его выше всех.

Дезе обладал всеми качествами великого полководца: умирая, он связал свое имя с блестящей победой.

Самые беспримерные капитуляции в летописях войн - капитуляции при Маренго и Ульме.

Правительства, в которых высказываются противоположные мнения, годятся, пока царит мир.

Принципы Французской революции порождены третьим сословием Европы: речь идет лишь о том, чтобы уметь внести в оные должный порядок. У меня были на то и власть, и сила.

Ней был человеком храбрым. Его смерть столь же необыкновенна, как и его жизнь. Держу пари, что те, кто осудил его, не осмеливались смотреть ему в лицо.

Английский народ - народ купеческий, только и всего: но именно в торговле и состоит его могущество.

О смерти герцога Энгиенского и капитана Райта много понаписали гнусностей: смерть первого из них не была делом моих рук, ко второй же я совершенно не причастен, ибо не мог помешать англичанину в припадке сплина перерезать себе горло (Герцог Энгиенский писал к Наполеону, который был расположен отменить смертный приговор, но *** переслал ему письмо герцога лишь после исполнения приговора: такова доподлинная правда. - Прем. Лас Каза).

Пятнадцать лет мой сон охраняла моя шпага.

Я укрепил самое устройство Империи. Чиновники неукоснительно исполняли законы. Я не терпел произвола, а посему машина работала исправно.

В делах финансовых наилучший способ добиться кредита - не пользоваться им: налоговая система укрепляет его, система же займов ведет к потерям.

Случай правит миром.

Во времена моего могущества я мог добиться выдачи мне принцев дома Бурбонов, ежели бы хотел этого: но я уважал их несчастие.

Я приказал расстрелять 500 турок в Яффе: солдаты гарнизона убили моего парламентера: эти турки были моими пленниками еще при Эль-Арише и обещали более не сражаться против меня. Я был суров по праву войны, что было продиктовано тогдашним моим положением.

Полковник Вильсон, который много писал о моей египетской кампании, уверяет, будто я приказал отравить раненых собственной моей армии. У генерала, отдавшего подобный приказ - человека, лишившегося рассудка - уже не осталось бы солдат, которые захотели бы сражаться. Вслед за господином Вильсоном эту нелепость повторяли по всей Европе. Но вот что произошло на самом деле: у меня было сто человек, безнадежно больных чумой: ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий: он возразил, что его долг только лечить: и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны.

Врачи нередко ошибаются: они делают порою слишком много, в других же случаях - далеко не все. Однажды Корвизар получил от меня в подарок шестьдесят тысяч франков: это - способный человек и единственный непогрешимый врач, которого я знал.

При Ватерлоо в моих линейных войсках числилось 71000 человек: у союзников же таковых было около 100000, но я едва не разбил их.

Я увез де Прадта с собою в Испанию, чтобы вести войну против монахов: но он ловко выкрутился из этого дела, что не так уж плохо для архиепископа.

Я создал мой век сам для себя, так же как и я был создан для него.

От правосудия зависит общественный порядок. Поэтому по праву место судей - в первом ряду общественной иерархии. Поэтому никакие почести и знаки уважения не могут почитаться для них чрезмерными.

При Иене пруссаки не смогли продержаться и двух часов, а свои крепости, которые могли защищать не один месяц, сдавали после суточной осады.

Моя ошибка состоит в том, что я не стер Пруссию с лица земли.

Моя континентальная система должна была сокрушить английскую торговлю и принести мир Европе. Моя единственная ошибка - в том, что я не мог по-настоящему строго осуществлять ее: мало кто понимал существо этой системы.

Полиция - сродни дипломатии, но, по долгу службы, ей часто приходится рядиться в лохмотья.

Совершаемые другими глупости отнюдь не помогают нам стать умнее.

Все то, чем мы любуемся у Расина, было заимствовано им у греков: но он сделал из всего этого столь прекрасное употребление, что и не знаешь кому быть обязанным, таланту ли сочинителя, либо переводчику с греческого на французский.

Мир - это великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов.

Проповедуйте добродетель, показывая ее противоположности: зло возьмите фоном, благо пустите на второстепенные детали, и пусть порок борется с добродетелью. Сомневаюсь, чтобы написанная картина в итоге оказалась поучительной.

При мне несколько фанатичных иереев пожелали возобновить скандальные сцены «доброго старого времени»: я навел порядок, а говорили, будто я совершал насилие над Папой.

Аугсбургскую лигу, а с нею и Тридцатилетнюю войну породила алчность нескольких монахов.

Сражение при Маренго доказало, что на самом деле случай вносит большей частию истинный порядок в ход событий. Тогда австрийцы одерживали верх: последний их натиск был остановлен, и они уже согласны были на капитуляцию, хотя могли противопоставить мне превосходящие силы: Мелас просто потерял голову.

Есть короли, которые разыгрывают из себя пекущихся о благе народа ради того, чтоб лучше его обманывать, совсем как тот волк из басни, который преображался в пастуха, дабы ловчее истреблять баранов.

Я повелел выслать изобретателей адской машины: они были из числа тех, кто долгое время принимал участие в заговоре, от которого давно пора было очистить Францию. С тех пор я уже ни о чем не беспокоился. Все честные люди были мне за это благодарны.

Военный и чиновник редко наследуют то, что называется состоянием, поэтому надобно их вознаградить уважением и вниманием. Уважение, которое им оказывают, поддерживает чувство чести, какое есть истинная сила нации.

Все, что не покоится на физически и математически точных основах, долженствует быть отвергнуто разумом.

Если бы английское правительство считало, что его корабли могли гарантировать Англию от вторжения с моря, оно не укрепляло бы свои берега с таковым тщанием, когда я был в Булонском лагере. Мой план заключался в том, чтобы после высадки двигаться далее на Чатам, Портсмут и захватить главные морские крепости страны. Одно или два выигранные сражения доставили бы мне обладание остальной частью острова: в 1804 г. нравственный дух англичан не был столь высок, как ныне.

В сущности говоря, и название, и форма правления не играют никакой роли. Государство будет хорошо управляться, ежели удастся достигнуть того, чтобы справедливость чувствовали на себе все граждане, как в отношении защиты личности, так и в смысле налогов, разного рода пожертвований и при возмещении утраченного.

Неравное распределение собственности подрывает всякое общество и пагубно для порядка в стране, оно убивает предприимчивость и соревнование, крупная владетельная аристократия была хороша лишь при феодальной системе.

Ежели бы успех не сопутствовал Августу, потомки поместили бы его имя рядом с именами великих злодеев.

Участники коалиции заплатили дорогую цену за свой успех в 1814 г.: три месяца я вел войну в долинах Шампани с остатками прежних моих войск. Если бы Париж продержался еще 24 часа, дело было бы сделано: ни один немец не перешел бы обратно за Рейн.

Почти никогда не давал я подробных наставлений моим генералам: я просто приказывал им победить.

Государь не должен пасть ниже того несчастия, которое уготовано ему судьбой.

Несмотря на все интриги, в которые пускался Т[алейран], Людовик XVIII мог сделать из него только лишь первого своего слугу, несколько скрасив тем для него сие вынужденное рабство.

Партия, которая может найти опору только на иностранных штыках, обречена на поражение.

После сражения при Ватерлоо от французов требовали выдать меня врагам: но французы уважали меня в моем несчастии.

Быть может, в 1815 г. я вновь должен был начать революцию, тогда мне потребны были те средства, кои предоставляют революции к достижению цели, и все то, что нужно было тогда ради этого.

Можно останавливаться лишь при подъеме в гору, но при спуске - никогда.

Первый порыв людей драгоценен: всегда нужно уметь им воспользоваться.

Замысел изгнать меня на остров Св. Елены возник давно: я знал о нем еще на острове Эльба, но доверял лояльности Александра.

Из всех уступок, которых я добился от союзников в 1814 г., особенно любезным моему сердцу было разрешение взять с собою в изгнание тех из старых моих солдат, с коими суждено мне было преодолеть столько превратностей. Средь них нашел я людей которых несчастие не повергло в отчаяние.

Хартии хороши только тогда, когда их пускают в ход: но нет нужды в том, чтобы глава государства становился во главе какой-либо партии.

Европейский общественный договор был нарушен вторжением в Польшу. Когда я вышел на политическую арену, практика разделов была не внове. Политическое равновесие - мечта, о которой ныне надобно забыть. Александр сохранит за собой Польшу, как я в свое время сохранил Италию, по праву сильнейшего: вот и весь секрет.

Лесть всегда восхваляла правительства слабые духом как осторожные, также как бунтовщики именуют мощь деспотизмом.

В отречении монарха есть своего рода ирония: он отрекается тогда, когда с властью его уже не считаются.

В Москве весь мир уже готовился признать мое превосходство: стихии разрешили этот вопрос.

Республика во Франции невозможна: благоверные республиканцы - идиоты, все остальные - интриганы.

Империя создана была лишь вчерне: в дальнейшем, ежели бы мне удалось заключить мир на континенте, я непременно расширил бы основу моих установлений.

Ни одна корона со времен Карла Великого не возлагалась с таковою торжественностью, как та, что получил я от французского народа.

Я питаю отвращение к иллюзиям: вот почему я принимаю мир таким, каков он есть.

Евреи поставляли съестные припасы моей армии в Польше: у меня к тому времени уже явилась мысль даровать им существование политическое как нации и как гражданам: но встретил в них готовность лишь к тому, чтобы продать свои старые одежды. Я вынужден был оставить в силе законы против ростовщичества: эльзасские крестьяне были признательны мне за это.

Я нашел превосходство русской армии только в том, что касается регулярной кавалерии: казаков же легко рассеять. Пруссаки - плохие солдаты; напротив того, английская пехота изумительным образом проявила себя при Ватерлоо.

В довершение тех великих событий, причиною коих был я, всего удивительнее было видеть Фуше цареубийцу и закоренелого революционера, министром Людовика XVIII и депутатом Бесподобной палаты.

Я всегда придерживался того мнения, что для европейских держав постыдно терпеть существование варварийских государств. Еще при Консульстве я сносился по этому, поводу с английским правительством и предлагал свои войска, ежели б оно захотело дать корабли и припасы.

Фердинанд VII царствовал не благодаря собственному мужеству или милостью Божией, но лишь по чистой случайности.

Шпионами в моих кампаниях я пользовался редко: я делал все по вдохновению: точно все предугадывал, продвигался с быстротою молнии - остальное было делом удачи.

Я знал немало людей, которые находили мои приказы неосуществимыми: впоследствии я иногда объяснял им, какие средства служили мне к достижению цели, и они соглашались с тем, что и впрямь не было ничего легче.

Ныне в Европе существует только два сословия: требующее привилегий и отклоняющее эти требования.

Если бы я разбил коалицию, Россия осталась бы столь же чуждой Европе, как, к примеру, Тибетское царство. Благодаря этому я обезопасил бы мир от казаков.

Ничто так численно не умножает батальоны, как успех.

В тех, кто себя обесславил, напрасно искать людей неустрашимых.

Не однажды в течение моей кампании 1814 г. я задумывался о том, что для моих солдат нет ничего невозможного: они снискали себе бессмертное имя. В превратностях же судьбы меня повсюду сопровождала слава.

Меня свергли не роялисты или недовольные, а иностранные штыки.

История моего царствования прославит когда-нибудь имя какого-нибудь нового Фукидида.

Человеческий дух не созрел еще для того, чтобы управляющие делали то, что должны делать, а управляемые - то, что хотят.

Когда целый свет устраивается посредством штыков, это - вполне логично! Здравый смысл тогда не в справедливости, а в силе.

Придет время, и общественное мнение опровергнет софизмы моих клеветников.

Я сделал Бенжамена Констана членом Трибуната, я удалил его, когда он пустился в болтовню: это называлось устранить - удачно найденное слово. Ум Бенжамена сродни уму геометров со всеми их теоремами и короллариями, а сам он так и остался великим делателем брошюр.

В Париже, после 13 вандемьера, республиканские убеждения, кои я исповедовал, оставались в ходу всего лишь двадцать четыре часа: говорю это в назидание братьям из сообщества Бабефа и миссионерам, исповедующим религию фрюктидора.

Талейран и де Прадт похвалялись, что это они - восстановители дома Бурбонов; пустое бахвальство: сие восстановление престола явилось неизбежным следствием стечения обстоятельств.

Я - не более как сторонний наблюдатель, но мне лучше, нежели кому бы то ни было другому, известно, в чьи руки попала ныне Европа.

Ныне кроме камней, заложенных в основание Франции, я не вижу ничего другого.

Груши хотел оправдаться за мой счет: то, что он говорил, столь же верно, как если бы я приказал ему привезти мне герцога Ангулемского в Париж, и он бы выполнил это повеление. Несмотря ни на что я уважаю Груши и именно поэтому называю его добродетельным врагом.

Неисправимая чернь повсюду обнаруживает все тот же дух безрассудства.

Среди людей, которые не любят, чтобы их притесняли, есть немало таких, кому нравится самим делать это.

Если общественное мнение столь настойчиво высказывалось против предложенной в 1814 г. Сенатом хартии, то лишь потому, что все воочию узрели среди сенаторов одних только выскочек, кои заботились только о собственных своих выгодах.

Правда, что я переступил границы острова Эльба, но союзники сами не выполнили условий моего там пребывания.

В Европе более нет и речи о правах человека, а коли так, то людям только и остается, что убивать друг друга как бешеных собак.

Я вижу, что во Франции свобода заключается в хартии, а рабство - в законе.

Авторы "Цензора" сродни тем мечтателям, коих надобно помещать в Шарантон, поелику оные, говоря по совести, сеют недоверие и ненависть. Они - из числа тех напускных фразеров, которых нужно держать под надзором и время от времени одергивать.

Государь всегда должен обещать только то, что он намеревается исполнить.

Наилучшее разделение властей таково: избирательная, законодательная, исполнительная, судебная. Я строго следовал сему принципу в иерархии моей Империи.

Герцог Фельтрский выказал себя реакционером и притеснителем, поелику пригоден он только для этого. Ему весьма хотелось бы попасть в анналы нашей истории, но он отнюдь не преуспел в этом. Мне не надобна была еще одна светлая голова, чтобы вести войну - у меня своя была на плечах: вот почему я и выбрал его.

Когда я объявил войну кортесам, то ожидал всего, но никак не предвидел, что Фердинанд станет трактовать их как бунтовщиков.

Теология для религии все равно, что отрава в еде.

Я сделал Париж более благоустроенным, более чистым и здоровым, прекраснее, нежели он был до меня, И все это посреди войн, которые я принужден был вести: парижане принимали все эти благодеяния и восхваляли меня: в сущности они суть ни что иное, как исправные поставщики канатных плясунов, кондитеров и моды на всю Европу.

Когда столетия сменяют друг друга, то равно как и в походе, всегда можно встретить отставших.

Гражданская война, когда дело государя служит ей предлогом, может продолжаться долго: но в конце концов народ одерживает верх.

Общественный порядок любой нации покоится на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.

Народ имеет собственное суждение, покуда не введен в заблуждение демагогами.

Мой Государственный Совет состоял из людей честных и заслуженных, исключая нескольких хамелеонов, которые туда проскользнули, как то впрочем случается повсюду.

Мое правительство вознесено было слишком высоко, чтобы заметить пороки пружин, приводящих его в движение: со всем тем я пятнадцать лет управлял сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без каких-либо серьезных потрясений.

За все мое царствование меня по-настоящему и более всего поразило, пожалуй, только то, что Папу на границах моей Империи встречали изменивший вере отцов Абдалах Мену, а в Париже - трое священников-отступников и вдобавок еще и женатых, каковы суть - Т[алейра]н, Ф[уш]е и О[тери]в.

Морское право касается всех народов без исключения. Море не может возделываться как земля или находиться в чьем бы то ни было владении: оно - единственная дорога, которая на деле является всеобщей и всякая исключительная претензия со стороны одной нации на морское господство равносильна объявлению войны другим народам.

Ежели бы отречение короля Карла IV не было вынуждено силою, я признал бы королем Испании Фердинанда. События в Аранхуэсе не могли быть для меня безразличными, ибо мои войска заняли полуостров: как монарх и как сосед я не должен был терпеть подобного насилия.

Конституционалисты - всего-навсего простаки: во Франции нарушены все соглашения: и что бы ни делали ликурги, они и далее будут нарушаться. Хартия - всего лишь клочок бумаги.

Нации, народу, армии, всем французам не следует забывать о своем прошлом: ведь оное составляет их славу.

Легче учредить республику без анархии, нежели монархию без деспотизма.

Люди, кои являются хозяевами у себя дома, никогда и никого не преследуют, вот почему короля, с которым соглашаются, почитают добрым королем.

Реформаторы по большей части ведут себя как люди больные, которые сердятся, что другие чувствуют себя хорошо: и вот они уже запрещают всем есть то, в чем отказывают себе.

Я не люблю, когда притворяются, что презирают смерть: уметь переносить то, что неизбежно - в этом заключается важнейший человеческий закон.

Трусливый бежит от того, кто злее его; слабого побеждает сильнейший: таково происхождение политического права.

Я вижу в спартанцах народ воистину бесстрашный и неукротимый: такой народ ведет свое происхождение из славных веков Лакедемона: подобное сему мы видим и в Средние века, когда кого ни взять из капуцинов, все умирали святою смертию.

Сенат обнаружил признаки деятельности лишь тогда, когда я оказался побежденным, но если бы я вышел победителем, то несомненно получил бы с его стороны полное одобрение своих действий.

Реньо обладал способностью говорить легко и складно: вот почему я не раз посылал его выступать с пространными речами в Палате и в Сенате. Подобные люди - ничто иное, как бездарные болтуны.

О[жеро] предал меня: правда, я всегда считал его негодяем.

Реаль много делал для моей полиции. Когда мне хотелось посмеяться, я напоминал ему то место из его революционной газеты, где он приглашал добрых патриотов собраться 21 января, чтобы поужинать головою свиньи. При мне он уже так не поступал, но скопил себе весьма приличное состояние.

Людовик XVIII обошелся с цареубийцами благоразумно: помилование было его правом: поскольку дело касалось только его семьи: но измена, растрата общественных денег, преступления по отношению к правительству - прерогатива Верховного суда: я никогда не помиловал бы за таковые преступления.

В несчастии обыкновенно не уважают того, в ком прежде почитали величие.

Блюхер говорил, что сражался каждый день со времени перехода через Рейн в январе 1814 г. до самого вступления в Париж. Союзники признают, что за три месяца потеряли 140000 человек: думаю, что их потери были намного серьезнее. Я атаковал их каждое утро на линии в 150 лье. Именно при Ла Ротьере Блюхер выказал себя лучше всего: подо мною в тот день была убита лошадь. Сей прусский генерал был всего, лишь хорошим солдатом: в тот день он так и не сумел воспользоваться достигнутым преимуществом. Моя же гвардия совершала чудеса доблести.

Сенат обвинил меня в том, что я изменял его указы, то есть в изготовлении фальшивок. Вcем же на самом деле известно, что у меня не было необходимости в таковом ухищрении: одно движение моей руки уже означало приказ. Сам Сенат делал всегда больше, нежели от него требовалось. Если я и презирал людей, как меня в том упрекают, то деятельность сенатского корпуса доказывает, что это не было так уж безосновательно.

Мне никогда не упрекнуть себя в том, что я ставил честь свою выше счастия Франции.

Я сказал как-то, что Франция заключалась во мне, а не в парижской публике. Мне же приписывали высказывание «Франция - это я», что было бы бессмыслицей.

В глазах большинства людей узурпатор - это лишенный трона государь; законный король - тот, кто раздает милости и должности; совсем как Амфитрион в глазах Созия - это тот, у кого можно пообедать.

Бывают люди добродетельные лишь потому, что у них не было случая предаваться порокам.

Чернь воображает себе Бога королем, который тоже держит Совет у себя при дворе.

Мысли Паскаля это - какая-то галиматья: о нем можно сказать то же, что чернь говорит о шарлатанах: «Должно быть он не лишен разума, поелику мы его не понимаем».

Стремление властвовать над умами себе подобных - одна из самых сильных страстей человеческих.

Я не верю, что Бурбоны лучше, нежели я, поняли, в чем состоят интересы монархии. Касательно же интересов их династии, лишь впоследствии сие дано будет увидеть: они придерживаются политики по видимости весьма возвышенного свойства.

Среди революционеров, деяния коих исполнены были величия и благородства, можно отметить Ланж[юине], Лафайета, Карно и некоторых других: эти люди пережили самих себя: ныне их роль сыграна, жизненное поприще завершилось, их влияние ничтожно. Они - весьма удобные орудия, коими надобно уметь пользоваться.

Я не верил бы ухищрениям этого интригана Деказа. Но во всяком случае надобно подождать, чем все это кончится.

Я заставил собственных своих врагов служить моей славе или умереть вместе со мною - вот, что является особливой чертой моего правления.

Сдается мне, что в событиях последнего времени тяжкие бедствия были выше сил человеческих.

Г-н де Шатобриан почтил меня красноречивой, но не вполне справедливой филиппикой. Он много сделал для торжества королевского дела. Воистину это - гениальный человек.

Кто осмелился бы сказать мне на поле сражения под Фридландом или на неманском плоту, что русские будут расхаживать в Париже как господа и что пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?

Когда пруссаки потребовали от меня вывести свои войска из Германии в течение трех недель, в моем распоряжении было шестьсот тысяч солдат. Я думал, что все в их кабинете посходили с ума: успех оправдывает все, но безумие пруссаков было чистым бахвальством.

Самая невыносимая из тираний это - тирания подчиненных.

В результате термидорианской реакции правительство отстранило меня от командования. Но Обри посадил меня в тюрьму. Слуги, как известно, всегда ведут себя хуже господ.

После своего падения я оставил Франции огромный долг, это - правда, но остались и мои чрезвычайные. доходы: что же, в конце концов, сделали с ними?

Человек, которому развлечения помогают забыть о причиненных неприятностях, недолго помнит о них: это - верное средство против мелких неурядиц.

Я никогда ни в чем не отказывал Императрице Жозефине, будучи уверенным в ее искренности и преданности мне.

Я стараюсь умалчивать о глупых поступках некоторых из европейских монархов подобно тому, как не принято говорить о благосклонности прежних своих любовниц.

Переход Груши от Намюра до Парижа - один из самых блистательных подвигов войны 1815 г. Я уже думал, что Груши с его сорока тысячами солдат потерян для меня. и я не смогу вновь присоединить их к моей армии за Валансьеном и Бушеном, опираясь на северные крепости. Я мог организовать там систему обороны и отстаивать каждую пядь земли.

Ней и Лабедуайер как малые дети позволили себя расстрелять: к несчастию, им не дано было понять, что еще совсем недавно во времена революции, те, кто выигрывали время, в конце концов оказывались правы.

И четырех справедливых страниц не сыщется во всем том, что понапечатано за последние четыре года о моем царствовании и о деяниях моих современников. Среди сочинителей немало пасквилянтов, но нет ни одного Фукидида.

Я всегда считал преступлением призвание монархом иностранцев того ради, чтобы укрепить свою власть в собственной стране.

Я отлично понимаю, что это Фуше составил проскрипционные списки: но имена лиц, коих я там нахожу, ничего мне не говорят.

Идея объединить в четырех отделениях Института внушающее почтение сообщество различных талантов была прекрасна. Надобно же было совершенно не понимать суть дела, чтобы искалечить сей памятник национальной славы.

Человеческий разум сделал возможным три важнейшие завоевания: суд присяжных, равенство налогообложения и свободу совести, если только монархи не лишатся рассудка, они уже не станут нападать на эти три основы общественного договора.

Часто мне приходит на ум при чтении «Цензора», что он составляется Талейраном или Поццо ди Борго. Эта книга - насквозь антифранцузская, ее сочинители - идеологи пустых мечтаний: они делаются смешными, когда хотят управлять королями.

Когда народы перестают жаловаться, они перестают мыслить.

Я вел переговоры в Фонтенбло не ради себя: я действовал во имя нации и армии: если я сохранил за собой титул Императора и прерогативы монарха, то это потому, что, отдавая себя на поношение врагам, я не хотел заставить краснеть храбрецов, кои служили мне.

Существует род воров, которых законы не преследуют и которые крадут у людей то, что есть у них самого драгоценного, а именно - время.

Во Франции есть люди, которые вспоминают о Хартии, когда их охватывает страх, совсем как тот игрок, который возвращается к своей любовнице, когда проигрался.

Мадам де Сталь написала о страстях как женщина, которая вполне освоилась с предметом, о котором пишет. Она часто принимает сущую галиматью за нечто возвышенное и более всего пуста в тех случаях, когда претендует на глубокомысленность.

Время республик прошло: скоро в Европе не останется ни одной из них.

Если в механике знаешь три величины, всегда найдешь и четвертую (конечно, если хорошо владеешь математикой).

В массе своей испанский народ дик, невежествен и жесток: в то время как я приказывал обращаться с пленниками в лагерях Лиможа, Перигюе и Мулэна по-человечески, моих солдат убивали, обрекали на пытки и мученическую смерть. Условия капитуляции генерала Дюпона в Байлене были столь постыдно нарушены, что едва ли тому отыщется подобный примет в истории.

Прощая тех, кто меня поносит, я всегда могу поставить себя выше них.

Всякое партийное сборище состоит из глупцов и негодяев.

После моей высадки в Каннах парижские газеты запестрели заголовками: Мятеж Бонапарта; через пять дней: генерал Бонапарт вступил в Гренобль; одиннадцать дней спустя: Наполеон вступил в Лион; двадцать дней спустя: Император прибыл в Тюильри; ищите после этого в газетах общественное мнение!

После того, как в моем распоряжении были, казалось, все сокровища Европы, я покинул ее, имея в кармане только двести тысяч франков. Но англичане не усомнились, что это соответствует моему достоинству: купец, который сжег пачку долговых обязательств Карла Пятого на пятьдесят тысяч дукатов, выказал себя душевно более щедрым, нежели сей Император.

Ни в арифметике, ни в геометрии нет никаких тайн. Из всех наук эти две более всего служат к изощрению ума.

После моего падения фразёры, которые ранее были у меня на жаловании, не переставали называть меня узурпатором: им не дано понять, что еще сегодня я мог стоять во главе всех остальных монархов Европы. Во Франции способны сочинять одну лишь романическую чепуху.

Макиавелли учит, как успешно вести войны. Мне же известно лишь одно средство для сего - быть сильнейшим. Этот флорентийский секретарь - не более как профан в политике.

Государь утрачивает расположение народа как из-за ошибки, не стоящей внимания, так и вследствие государственного переворота. Когда же вполне осваиваются с искусством править, то рисковать своей репутацией следует с большой осторожностью.

Я не брал на себя труд вести переговоры с государями Германии: напротив, я увлек их за собою после победы при Аустерлице: и они сделали на меня ставку, поскольку я был победителем. Александр также сможет сделать это, когда разобьет пруссаков и австрийцев.

Истинный монарх, желая войны, не избегает ее: когда же его вынуждают к ней, он должен, отнюдь не медля, первым обнажить шпагу, быстро и энергично осуществить вторжение, иначе все преимущества будут у нападающей стороны.

Локк - великий объяснитель и плохой логик.

Ежели бы в Империи Тиберия были якобинцы и роялисты, то уж он не терял бы времени попусту, проводя оное в оргиях.

Общие места богословских споров вышли из моды, их заменили общие места в политике.

Я восстановил отличия таковыми, как я их понимаю, то есть основанными на титулах и трофеях; мое дворянство не было феодальным старьем: в бароны я жаловал из капралов.

Я - не из тех слабоумных государей, которые позволяют все делать другим и не делают ничего сами, иначе я мог бы выговорить себе что-то вроде королевства, например, за Луарой.

Я не думаю, что Франция когда-либо знала лучший порядок, нежели тот, каковой был при мне.

Государь, совершенный во всех отношениях, должен был бы поступать как Цезарь, нравами походить на Юлиана, а добродетелями - на Марка Аврелия.

Надобно править людьми, пользуясь упряжью, которая надета на них сейчас, а не той, что была в прежние времена.

Спрашивать, до каких пор религия необходима политической власти, все равно, что спрашивать, до каких пор можно делать прокол больному водянкой: все зависит от благоразумия врача.

Высокопарный Тацит говорит, что опасно оставлять жизнь тем, у кого отняли все: я убедился в справедливости этого!

После московской катастрофы меня уже сочли было политическим трупом: но все еще оставались я сам и мое имя, и вот уже через три месяца я вновь явился во главе двухсот тысяч моих солдат.

Мое восемнадцатое брюмера было значительным по своим последствиям: ведь именно с этого момента началось восстановление общественного порядка во Франции.

Когда полными пригоршнями разбрасывают почести, многие недостойные люди тоже набрасываются на оные, а имеющие несомненные заслуги отступают в сторону. Кто же будет искать эполеты на поле сражения, когда их можно заполучить и в чьей-нибудь прихожей.

Революционеры и эмигранты в равной степени были ненасытными по части богатств и отличий. Они соперничали в низости друг с другом. Я же хотел возвеличить новых людей, но поелику не имел в том успеха, то брал их сколько возможно в рядах моих солдат.

Во время моих итальянских кампаний Директория только и делала, что тявкала; она пробовала мне указывать: в ответ я посылал ей мадонн из чистого серебра, она умолкала, и моя армия продолжала идти вперед.

Со времен Карла Великого пехота всегда была плоха. В моей же армии не было французского солдата, который не считал бы себя способным противостоять врагу и победить.

Закон должен быть ясным, точным и единообразным: толковать его - значит допускать искажения.

Больше всего лиц держит в своей памяти тот, у кого больше воображения.

Ежели бы флибустьеры способны были вести политику, достойную их храбрости, они основали бы великую империю в Америке еще в шестнадцатом столетии.

Странно, но в этот век Просвещения монархи видят надвигающуюся грозу лишь тогда, когда она уже разразилась.

Слово либеральный, которое в нынешние времена столь чарует уши идеологов, это слово - моего изобретения. Так что если уж я узурпатор, то они - плагиаторы.

Государя начинают презирать, когда он слаб и нерешителен: это - гораздо хуже, нежели когда им управляет министр неспособный и лишенный уважения.

Перед тем, как появился мой Гражданский кодекс, во Франции отнюдь не было настоящих законов, но существовало от пяти до шести тысяч томов различных постановлений, что приводило к тому, что судьи едва ли могли по совести разбирать дела и выносить приговоры.

Марк Аврелий жил и умер в великом почете, поелику он безмятежно и при благоприятных обстоятельствах унаследовал империю. Это счастие могло быть уготовано моему сыну.

Я мог бы привести Итальянскую армию в Париж 18 фрюктидора и сыграть роль, каковую сыграл в свое время император Север, но плод тогда еще не созрел.

Когда я высадился во Фрежюсе на пути из Египта, Б[аррас] и С[ийес] обсуждали тогдашнее положение вещей в стране: один хотел восстановить короля, другой же - призвать герцога Брауншвейгского: я привел обоих к единому мнению.

Гоббс - безрадостный философ, а Монтескье - светлая голова.

Мораль республиканцев отличается большой распущенностью: они без колебаний позволяют себе все, что полезно им и их партии; равным образом то, что было бы добродетелью в республике, становится преступлением при монархии.

Рабле подражал первому Бруту, который прикидывался умалишенным, чтобы обмануть подозрительность Тарквиниев.

Ни золота, ни серебра мне не хватало так, как сахара и кофе: поэтому добродетельные женщины так и не простили мне Континентальной блокады.

Подлинное богатство всякой страны состоит в числе жителей оной, их труде и предприимчивости.

«Дух законов» - малоосновательное творение едва ли упорядоченной постройки, в которой можно найти прекрасно убранные покои, но заметить кое-где и наспех отделанные досчатые стены с позолотой.

Клубные политики, которые выступают против постоянных армий, - сумасброды. Стоит государю распустить свои войска, позволить разрушить свои крепости и проводить время за чтением Греция, как он не процарствует и полугода.

Самые удивительные изобретения не суть те, коими мог бы похвастаться ум человеческий: большинство открытий суть следствие механического инстинкта и случая, а отнюдь не философии.

Понаписали великие глупости о душе, а ведь надобно стараться знать не то, что люди сказали об этом, но то, что собственный наш разум может нам открыть независимо от чужих мнений.

Что касается системы, то всегда надобно оставлять за собою право на следующий день посмеяться над теми своими мыслями, кои появились накануне.

Я не знаю, что понимают под божественным правом: наверное это - изобретение какого-нибудь тупого теолога из Лувена. Ведь сам Папа имеет не более божественного права, чем я - на наследственное место в Палате лордов британского парламента.

То, что называется естественным законом - всего лишь закон выгоды и разума.

Всякий глава партии должен уметь пользоваться воодушевлением сторонников, ибо нет партии, которая не имела бы своих горячих приверженцев. И величайший военачальник во главе своих солдат, лишенных боевого духа, оказывается полной бездарностью.

Почему Гомеру предпочтение отдали все народы Азии? Потому, что он описывал приснопамятную войну первейшего народа Европы против самого процветающего народа. Его поэма - едва ли не единственный памятник той далекой эпохи.

Когда я видел Клебера на лошади, перед глазами моими всегда вставали герои Гомера. Ничего не было прекраснее его в день сражения.

Генерал Мак теоретически весьма учен, ведь он много изучал большую войну по книгам, но я не доверил бы ему командовать даже батальоном, поелику он неудачлив и ему недостает решительности. Меня весьма удивила его капитуляция при Ульме, я полагал, что он просто перешагнет через меня, чтобы вновь занять позицию у Инна.

Бог положил себе за труд быть стражем добродетели.

Дабы погубить отечество, достаточно даже одного негодяя: тому в истории было немало примеров.

Я люблю стихи Оссиана, там много мысли, исполненной силы, энергии, глубины. Это - северный Гомер, он - поэт в полном смысле слова, поелику потрясает душу и трогает ее.

Так и не появилось ни одного достойного описания моей кампании 1814 г. Она представляет собою череду событий той достопамятной войны и стечения обстоятельств столь необычайных, что лишь я один мог бы их описать, потому что мне вполне известно все, что имело место тогда.

В театре на меня производит впечатление величие страсти, но я всегда страдаю, когда они выходят за рамки вероятного.

Друо - это настоящий Катон; я не знал никого, кто бы столь разительно походил на Аристида. Храбрый человек!

Капитуляция Сен-Сира в Дрездене - ошибка школьника: она во многом подобна капитуляции Мака при Ульме. На месте Сен-Сира Рапп, Карно и Даву показали бы, как надо защищать крепости.

Бедные жители Лотарингии во многом оказывали мне содействие: как я хотел бы восстановить их разрушенные хижины!

Мне нравится грубый здравый смысл, который обитает на улицах.

Солон был прав: можно судить о заслугах человека только после его смерти.

Сама ли нация отделилась от меня в 1814 г. или сам я покинул мой народ, не в этом дело, а в том, что тогда только я один мог изгнать иноземцев за пределы Франции, но это стало бы для всех очевидным лишь после победы; в остальном же бесспорно одно - грязное белье всегда следует стирать только у себя дома.

Фридрих взял на себя труд опровергать Макиавелли еще до того, как стал королем: полагаю, было бы лучше, если б после восшествия на престол он написал о нем так, как есть. Ведь этот Макиавелли писал свои сочинения разве что для мелодраматических тиранов.

Сенека как-то сказал: тот, кто мало дорожит своей жизнью, может распоряжаться по своему усмотрению жизнью других людей.

Говорят, будто генерал Сарразэн сошел с ума: он и так не был вполне в здравом рассудке, когда покинул Булонь. Хороший начальник генерального штаба, но дурная голова и интриган.

Веллингтон сделал большую ошибку в сражении при Тулузе: английской армии угрожал бы плен, если бы Сульт сумел воспользоваться ею, или ежели б он лучше знал позицию противника.

История, которая донесла до нас имя Фемистокла, не удостоила тем же имена его завистников.

Приняв правление из рук республиканцев, я как бы вымыл, очистил и подправил старую картину Рафаэля, которую лак пачкунов довел до полной неузнаваемости.

Беньо думал, что станет играть роль при Бурбонах, но он ошибался, как и многие другие. У него есть талант и твердость. Я сделал его государственным советником, потому что он, будучи префектом, осмеливался говорить мне правду. Но он растрачивает свои силы попусту.

Я сужу о гении по тому, как он выражает свою мысль.

Надобно часто менять не только гарнизоны, но людей, стоящих у власти, это - безусловно. В интересах государства, чтобы должностные лица постоянно сменялись: ежели этот принцип не соблюдается, то неизбежно появляются удельные владения и сеньориальное правосудие.

С тех пор, как сами народы выступили на полях сражений, стало уже невозможно иметь наемную армию.

Государь, который думает о людях и строит собственное счастие на их благополучии, в каком романе можно найти сие?

Что бы ни говорил Макиавелли, крепости не стоят народного попечения и забот.

Чернь не отличается здравомыслием, она, по обыкновению, любит повторять все те пересуды, кои говорятся по адресу человека незаурядного.

Оказывается, что из ста бывших в прошлом королевских фаворитов по крайней мере девяносто пять были повешены.

Деказ раньше служил у моей матери: я замечал его порою в толпе придворных. Эта должность не требовала большого таланта. И он, и подобные ему министры походят на людей, карабкающихся на призовой столб.

В 1805 г. у меня имелось восемьдесят линейных кораблей, не считая фрегатов, но не было ни настоящих матросов, ни офицеров; мои адмиралы играли в прятки с англичанами, и это само по себе уже было немало. Линуа показал себя вполне достойно. Вильнёв был добрый офицер, но, несмотря на это, делал одни только глупости. Он покинул Кадикс, а смерть Нельсона не стоила потери моего флота. Вильнёв покончил с собой на постоялом дворе в Ренне, и, как всегда, в этом обвинили меня. На самом же деле признаки сумасшествия наблюдались у него еще во время морской кампании.

Ax! Свобода печати, свобода печати! Снимите же намордники с ваших парижских журналистов, и вы увидите настоящую грызню! Все эти Вадью постоянно будут вмешиваться в управление, а Каритиде станут подавать мнения. К дьяволу весь этот галдеж!

Я восстановил дома лионцев, разрушенные во время революции, они были признательны за это, итак, мы - в расчете.

Государи, которые пользуются услугами исповедников, нарушают тем самым основы королевской власти.

Слишком мало найдется людей достаточно твердого закала, чтобы судить обо мне беспристрастно и без предосуждений.

После моих побед в Италии в мою дверь стучались представители самых различных партий. На стук я предпочитал не отзываться, поелику не в моих правилах быть орудием в чьих-либо руках.

Битва при Эйлау стоила дорого обеим сторонам и отнюдь не имела решающего исхода. Это было одним из тех неопределенных сражений, когда отстаивают каждую пядь земли: войска схватились врукопашную, действуя большей частию по собственной инициативе; что касается меня, то я не стал бы выбирать такое место для сражения.

Великие политики первого апреля хотели лишь сохранить свои замки, вот почему они так легко отступали перед натиском союзников.

Посреди всех этих смотров, пушек и штыков я порою оставался философом: среди тех, кто меня поносит, есть немало таких, кои никогда не делали ничего подобного.

Здравый смысл создает одаренных людей; самолюбие же - лишь ветер, который надувает паруса и ведет их корабль прямо к пристани.

Катон совершил великую глупость, покончив жизнь самоубийством из одного страха встретиться с Цезарем.

Если бы Ганнибал узнал о переходе моей армии через Большой Сен-Бернар, он посчитал бы свое альпийское путешествие сущей безделицей.

Быть может, мне надобно было подражать Генриху VIII, сделавшись единственным первосвященником и религиозным вождем моей Империи; рано или поздно монархи придут к этому.

Пушечное ядро, поразившее Моро при Дрездене, было одним из последних вестников моей удачи в этом сражении.

После сражения при Лейпциге я мог бы опустошить страну, лежащую между мною и неприятелем, как то сделал Веллингтон в Португалии или как в былые времена еще Людовик XIV повелел в Палатинате: право войны позволяло мне это, но я не хотел подобным образом обеспечивать свою безопасность. Мои солдаты, раздавив баварцев при Ганау, показали, что я могу полагаться на их доблесть.

ССССХХХII

Ничего необыкновенного в побеге Мале не было, другое дело - арест Ровиго или бегство Паскье. Все потеряли голову, начиная с самих заговорщиков.

ССССХХХIII

Много критиковали мою статую на Вандомской площади и велеречивые надписи о моем царствовании. Однако ж надобно, чтобы короли позволяли делать все по причуде художников: ведь Людовик XIV отнюдь не приказывал, чтобы поместили рабов у ног его статуи, и не требовал, чтобы Ла Фёйлад начертал на пьедестале «бессмертному человеку». И когда увидят где-нибудь надпись «Наполеон Великий», то поймут, что не я сочинил эту надпись, а лишь не запрещал говорить об этом другим.

Я советовался с аббатом Грегуаром касательно конкордата 1801 г., его мнения показались мне весьма здравыми, однако ж я лишь принял их к сведению и в пререканиях со священниками уступил только в нескольких пунктах. Но именно в этом я и был не прав.

Тот, кто не стремится снискать уважение современников, не достоин его.

Карл Пятый годам к пятидесяти начал молоть всякий вздор: в отличие от него многие короли всю свою жизнь только и делают, что болтают всякую чепуху.

Говорят, что Этьенн занимается политикой, в мое же время он сочинял комедии: это был весьма необходимый государству человек.

Я отнюдь не повлиял на возвышение Бернадотта в Швеции, а ведь я мог тому воспротивиться; Россия, помню, поначалу весьма была недовольна, ибо воображала, что это входит в мои планы.

ССССХХХIХ

Хоть я и хотел возродить достопамятные времена древности, но это никогда не простиралось столь далеко, чтобы восстановить афинскую демократию. Правление черни никогда не привлекало меня.

Говорят, что священники и философы Франции имеют миссионеров, кои разъезжают по провинциям. Это должно быть напоминает бывшие некогда диспуты августинцев с кордельерами. Похоже, что правительство уже более не существует?

Лондонские газетчики прохаживаются на счет моего здоровья и здешнего образа жизни. Воображение у них, мягко выражаясь, сильно отдает поэзией. Но всем же надобно добывать себе пропитание, даже насекомым.

У королей нет недостатка в людях, которые находят случай возразить. Я никогда не допускал этого. Врач нужен для того, чтобы лечить лихорадку, а не писать на нее сатиру. У вас есть лекарства? Так дайте их: если нет, помолчите.

Надобно следовать за фортуной со всеми ее капризами поправляя ее, насколько это возможно.

Дух независимости и национальности, который я пробудил в Италии, переживет революции сего века. Мне довелось свершить в этой стране более, нежели дому Медичи.

Всякий человек делает ошибки, делают их и государи. О мертвых судят частию, пожалуй, справедливо, не то что о живых. При жизни Людовика XIV современники осудили войну за Испанское наследство, ныне же ему воздают должное; беспристрастный судия должен признать, что было бы подлостью с моей стороны не согласиться на отречение Карла IV от испанского престола.

Люди прошлого для меня отнюдь не предпочтительнее людей нынешних, но прежде пустой и никчемной болтовни было много меньше, нежели в теперешние времена.

Надобно, чтобы природа поставила гения таким образом, чтобы он мог сделать из этого должное употребление, но часто он не находит себе надлежащего места и как засушенное семя остается бесплоден.

Можно с избытком жаловать ленты куртизанам, но сие отнюдь не делает из оных людей.

Эта французская Минерва порою весьма неповоротлива, и ее оружие прямо-таки изъедено ржавчиной. И немудрено, ведь ныне Европа ничем не обнаруживает себя, и кажется, что она просто отдыхает.

Место военных действий, это - шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника.

Я присоединяюсь к Эпиктету, сказавшему: «Когда говорят о тебе плохо, и это - правда, исправься, если же это - ложь, посмейся над этим». Я научен ничему не удивляться: остановившись на отдых, я не обращаю внимания на разных шавок, которые лают по дороге.

Истинный герой играет во время сражения шахматную партию независимо от ее исхода.

В деле предрассудки и страсти - вредны; единственная допустимая из последних - стремление к общему благу.

В 1806 г., после Пресбургского мира, поведение пруссаков давало мне право вернуться во Францию через Берлин, но вместо этого я предпочел переговоры и теперь раскаиваюсь в этом.

Большинство наших академиков суть сочинители, коими восхищаются, но при этом зевают от скуки.

В Европе оказывают мне честь уже тем, что все еще говорят обо мне. У делателей брошюр должно быть не хватает корма, вот они и пользуются моим именем, чтобы заполнять свои листки.

Я был уверен, что одержу победу под Парижем, если бы мне не отказали в командовании армией. Пруссаки наткнулись бы на мою шпагу при переходе через Сену. Я призываю в том к свидетельству военных.

Моя финансовая система предусматривала уменьшение прямых налогов, кои ложатся тяжким бременем, и замену их косвенными, направленными только против роскоши и невоздержанности.

Я никогда не говорил, что герцог Рагузский изменил мне, а лишь то, что его капитуляция при Эссоне просто смехотворна, а между тем оказалась гибельной для меня.

На следующий день после сражения при Иене прусские генералы просили у меня перемирия на три дня, чтобы, как они говорили, похоронить раненных, я же велел ответить им: «Думайте о живых и предоставьте нам заботу о мертвых: только ради этого отнюдь не надобно никакого перемирия».

Меня упрекали в несправедливости к адмиралу Трюге. Этот моряк, как и Карно, был республиканцем: и ни тот, ни другой не нуждались в моих милостях. Я не мог и не хотел отнять у них принадлежащую им славу.

Английское правительство и представленный им тюремщик нашли верное средство сократить мое жизненное поприще. Мне нужно не просто жить, но действовать. Надобно, чтобы мое тело и мой дух следовали за изгибами судьбы, испытания которой послужат лишь к моей славе.

Я отстраивал деревни, осушал болота, углублял порты, перестраивал города, заводил мануфактуры, соединил два моря каналом, строил дороги, сооружал памятники: а меня сравнивали с вождем гуннов Аттилой! Справедливый приговор, нечего сказать!

Воистину необычайной оказалась бы книга, в которой не нашлось бы места для вымысла.

Откупщики французского короля поступают весьма оригинально: не ограничивая ни расходов, ни роскоши, они непомерным образом взвинчивают налоги, и каждый год вместо того, чтобы сказать: у меня такой-то доход, и я могу расходовать столько-то; говорят: нам надобно столько-то, найдите источник для подобных расходов.

При моем правлении я изобретал новые, не бывшие ранее в ходу, меры, таковы, например, премии, присуждавшиеся каждые десять лет. Надобно же было достойно вознаградить усилия того, кто достиг совершенства в своем ремесле.

Я мог дважды ниспровергнуть императорский трон Австрии, но вместо этого укреплял его основы. Надобно поставить сие в ряд допущенных мною ошибок: но на что спрашивается я мог употребить Австрию? Согласен, но в те времена я обладал достаточным могуществом, чтобы принимать на веру все ее торжественные заверения и клятвы.

Полагаю вероятным, что Австрия войдет однажды в соглашение о владениях с папской курией. Поелику я не назначаю срока, когда сие свершится, никто не сможет опровергнуть меня.

Здесь заканчивается рукопись, которую мы перевели, но отнюдь при этом и не льстили себя надеждою сохранить ее энергический слог в следствие самых свойств английского языка. Надеемся, однако ж, и читатель в том вполне убедится, что мы ни в чем не отступили от сказанного выше в предисловии английского издателя.

Рукопись,найденная в бумагах Лас Каза в виде записной книжки,
в которую на протяжении восемнадцати месяцев господин де Лас Каз без какой-либо системы и указания дат вносил разного рода сентенции,меткие замечания и высказывания из ежедневных своих разговоров с пленником:
***
Когда народ в государстве развращен, законы почти бесполезны, ежели не управляется оно деспотически.
***
Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли как и прочих монархов,коим дано было свершить нечто необыкновенное: но то, в чем истинная моя заслуга, известно лишь мне одному.
***
Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но надобно же еще уметь командовать ими.
***
Меня мало задевают пересуды обо мне парижан: они сродни надоедливым мухам,которые только и делают, что жужжат: мнения их подобны тому,как ежели бы обезьяна взялась судить о метафизике.
***
С того времени,как я стал во главе государства, я советовался только с самим собой, и это меня вполне устраивало: совершать ошибки я начал только тогда,когда стал прислушиваться к тому, что говорят советники.
***
Приходится согласиться с тем, что фортуна, играющая счастием людей, забавляется, устраивая дела мира сего.
***
Подчиненные по-настоящему помогают тогда только, когда чувствуют, что вы непреклонны.
***
Слабость происходит от лени или по недоверию к самому себе: несчастны те, которые слабы по сим двум причинам разом: если речь идет о частном лице, то это - ничтожный человек, если же о монархе, то он ничтожен вдвойне.
***
Дурак имеет великое преимущество перед человеком образованным:
он всегда доволен собой.
***
Вы хотите узнать, надежны ли ваши друзья? Для сего надобно оказаться в несчастии.
***
Короли и обманутые мужья всегда последними догадываются о том, что над ними смеются.
***
В революциях мы сталкиваемся с людьми двух сортов: теми, кто их совершает и с использующими оные в своих целях.
***
Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней.
***
Привычка приводит нас ко многим безрассудствам: самое непростительное из них - сделаться ее рабом.
***
Когда в бытность мою монархом случалось мне пользоваться правом помилования,впоследствии я всегда и неизменно раскаивался
***
Старики, которые сохраняют вкусы юного возраста, столь же смешны, сколь мало уважаемы.
***
Человек высшего порядка бесстрастен по своей натуре: его хвалят, его порицают, мало что имеет для него значение, он прислушивается только к голосу своей совести.
***
Одни оказывают нам любезности, в то время как другие наносят оскорбления. И в первом и во втором случае с людьми надобно соблюдать сугубую осторожность, ибо непременно следует знать, что кроется за этими любезностями.
***
Пороки общества так же необходимы, как грозы в атмосфере. Если же равновесие между благом и злом нарушается, гармония исчезает, и происходит революция.
***
Монарх обязан тщательно следить за тем, чтобы раздел материальных благ не совершался слишком уж неравномерно, ибо в этом случае он не сможет ни удержать бедных, ни защитить богатых.
***
После изобретения книгопечатания все только и делают, что призывают на царство Просвещение, но царствуют, однако ж, для того, чтобы надеть на него узду.
***
При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых.
***
Легче создавать законы, чем следовать им.
***
Есть короли, которые разыгрывают из себя пекущихся о благе народа ради того, чтоб лучше его обманывать, совсем как тот волк из басни, который преображался в пастуха, дабы ловчее истреблять баранов.

***
Я питаю отвращение к иллюзиям: вот почему я принимаю мир таким, каков он есть.
***
Среди людей, которые не любят, чтобы их притесняли, есть немало таких, кому нравится самим делать это.
***
Общественный порядок любой нации покоится на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.
***
Я не люблю, когда притворяются, что презирают смерть: уметь переносить то, что неизбежно - в этом заключается важнейший человеческий закон.
***
Бывают люди добродетельные лишь потому, что у них не было случая предаваться порокам.
***
Стремление властвовать над умами себе подобных - одна из самых сильных страстей человеческих.
***
Когда народы перестают жаловаться, они перестают мыслить.
***
Существует род воров, которых законы не преследуют и которые крадут у людей то, что есть у них самого драгоценного, а именно - время.
***
Государь, совершенный во всех отношениях, должен был бы поступать как Цезарь, нравами походить на Юлиана, а добродетелями - на Марка Аврелия.
***
Дабы погубить отечество, достаточно даже одного негодяя: тому в истории было немало примеров.
***
У королей нет недостатка в людях, которые находят случай возразить. Я никогда не допускал этого. Врач нужен для того, чтобы лечить лихорадку, а не писать на нее сатиру. У вас есть лекарства? Так дайте их: если нет, помолчите.
***
Я присоединяюсь к Эпиктету, сказавшему: "Когда говорят о тебе плохо, и это - правда, исправься, если же это - ложь, посмейся над этим". Я научен ничему не удивляться: остановившись на отдых, я не обращаю внимания на разных шавок, которые лают по дороге.